Приятного прочтения!
Глава VII
Глава VII
Глава VII
Когда Оскар покинул Оксфорд в 1878 г. (его отец сэр Уильям Уайльд умер в 1876 г.) и поехал искать удачу в Лондоне, он, согласно его биографу Роберту Шерарду, был очень беден. Шерард пишет: “В первые годы в Лондоне Оскар Уайльд жил отдельно от матери и Уилли. Он проживал в немодных районах. Несколько месяцев он снимал меблированные комнаты на Солсбери Стрит, за пределами центра … Так было, пока он не переехал на Чарльз Стрит, недалеко от Гросвенор Сквер. По этому адресу он проживал в последний период своей холостяцкой жизни. Его доход был небольшим, а старания выглядеть светским человеком – постоянными. Заложив и продав свою недвижимость в Ирландии, а также с помощью друзей он мог содержать лишь самого себя”.
Шерард оценивает его доход в две сотни фунтов в год. Даже если брать в расчёт, что две сотни фунтов в семидесятые и восьмидесятые годы были равноценны почти четырём сотням фунтов в наши дни, всё равно сложно представить себе, как он ухитрялся жить и поддерживать train de vie [стиль жизни, фр.], к которому он привык. Он сразу же вошёл в лондонское общество. У него были дружеские отношения с несколькими “высокопоставленными” персонами, чьим знакомством или дружбой он обзавёлся в колледже Магдалины. Например, он близко общался с герцогом Ньюкасл и останавливался в Кламбере. Достаточно прочесть мнение Аббата сэра Девида Хантер Блейера о нём, чтобы понять, что Оскар получил право входа в самое лучшее общество сразу же по приезде в Лондон. Аббат и сам, будучи баронетом и человеком значительного достатка до тех пор, пока не передал своё имущество и недвижимость в Шотландии брату и не стал монахом бенедиктинцем, был дружен с совершенной галактикой “знати и аристократии”. Само по себе лишь то, что ты являлся другом Хантер Блейера, уже было достаточным пропуском в то, что французы называли (и, без сомнения, называют и сейчас) Le High-life [светская жизнь, аристократическое общество]. Учитывая, что тогда Оскар уже начал носить свой “эстетский костюм” (согласно тому, как выглядел на балу у миссис Джордж Моррелл в Хедингтон Хилл Холл, что вблизи от Оксфорда, когда он появился пышно разодетый, словно принц Руперт), с трудом верится, что мистер Шерард не недооценил его доход. Один только счёт от портного должен был быть внушительным. Вероятно, он зарабатывал больше, чем полагает Шерард. Он постоянно писал и много работал в журналистике. В любом случае, какой бы ни был его доход, он преуспел в жизни, и сделал это великолепно (например, мы знаем, что он ужинал с Кристофером Сайксом [член английского парламента и друг принца], чтобы встретиться с принцем Уэльским). Это факт, что он никогда не испытывал серьёзных финансовых трудностей, пока его не бросили в тюрьму и не продали его дом и мебель с аукциона после его поражения в суде, и, как ни странно, ещё до вынесения приговора.
На протяжении всех лет, начиная с его приезда в Лондон и до тех пор, когда он, наконец, начал получать деньги со своих пьес, он вёл жизнь очень работящего человека. Невероятно грубые и язвительные атаки “Панча” продолжались на протяжении всего этого периода “без сожаления и послаблений”. Посредственные подхалимы “Старого горбатого джентльмена” [журнал был назван в честь кукольного персонажа горбуна Панча], чьи имена сейчас, в основном, забыты, сделали всё, на что способна злобная и язвительная глупость, чтобы принизить и “выставить его нелепым и смехотворным”. Оглядываясь сейчас назад, сложно вообразить, какое колоссальное количество непрекращающихся и ядовитых оскорблений великого человека, который был поэтом и прекрасным писателем, было на протяжении такого долгого периода совершенно безнаказанно. Если бы вместо иска на моего отца за то, что он обвинил Оскара в том, в чём он на самом деле был виновен, он подал иск на владельцев “Панча”, весь ход истории мог бы быть совершенно другим. Он бы не понёс такие значительные убытки. Там были все факторы, увеличивающие убытки по делу о клевете до фантастических цифр. Главным образом убытки по делу о клевете увеличивает доказательство злого умысла, и этого было достаточно, чтобы, говоря метафорически, потопить линкор.
Это во многом говорит о прекрасном характере и самоконтроле Уайльда на протяжении всех тех лет, когда он тяжело боролся, чтобы заработать себе на жизнь, не отступая ни шагу назад в своей позиции сторонника красоты в доме и врага уродства, пошлости и глупости. Он никогда не терял самообладания. Он презирал своих врагов с улыбкой. Когда Уистлер [художник второй половины XIX в.] начал свои скверные и язвительные атаки, он отплатил ему самым великодушным и гениальным способом. Я позволю себе процитировать отрывок из моей собственной книги “Без извинений” относительно этого же Уистлера, который сначала был другом Уайльда, а потом без малейшей на то причины стал его врагом. Написанное мной было вызвано тем, что я называю “усугубленной формой клеветы, которая представляет собой цитирование высказываний Уайльда и приписывание их кому-либо другому с целью использования их против него”. Частным примером этого служит то, что писатель довольно недавно в своей статье в ежедневной газете проинформировал читателей о том, что Уистлер сказал об Уайльде, что “он человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья”. Я прокомментировал это в “Без извинений” следующим образом: “Слова, приписываемые Уистлеру, были на самом деле написаны самим Уайльдом в его книге “Портрет Дориана Грея” (Глава XV) и относятся к персонажу “Эрнесту Хорроудену”, о котором говорится, что он “бесцветная личность средних лет, каких много среди завсегдатаев лондонских клубов, человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья” [перевод М. Абкина] … Это приписывание Уистлеру слов, сказанных Уайльдом, является одним из дежурных блюд, которое время от времени подают личности, имеющие дело с второсортным или даже третьесортным юмором. Правда в том, что существует масса действительно остроумных и великолепных высказываний, сказанных Уайльдом, большинство из которых издано в его собственных книгах и пьесах. Уистлер не оставил после себя ничего более или менее остроумного, кроме его “Десяти часов” и скверного самоосуждения “Баронет и Бабочка”. Если сравнивать Уистлера с Уайльдом в остроумии или как собеседника, то это всё равно, что сравнивать мистера Беверли Николса [актёр и журналист, жил в XX в.] и доктора Джонсона [литературовед, жил в XVIII в.], хотя, если оценивать его должным образом, то я бы сказал, что мистер Николс практически такой же остроумный, как и Уистлер, и гораздо менее недоброжелательный”.
Сейчас я сожалею, что я выбрал для примера мистера Беверли Николса в этом отрывке из “Без извинений”, когда писал его более двух лет назад. Хотел бы я сейчас, чтобы я никогда не говорил ничего плохого про мистера Николса, который является замечательным примером человека, обладающего достаточной храбростью, чтобы отказаться от предыдущей ереси и решительно выступить с тем, во что верит, на стороне справедливости. Мистер Николс всегда был остроумным и умел занять собеседника, но он поздно обнаружил, что может быть остроумным и занимательным на стороне ангелов в той же степени, в какой он был (не на их стороне) до смены своих взглядов. Сейчас я питаю к нему глубокое уважение, и хотя сказанное мной о нём в приведённом отрывке из “Без извинений” не имело обидного подтекста, оно может быть истолковано как пренебрежительное отношение, и от этого я хотел бы отречься.
Поскольку я упомянул грубые и язвительные атаки на Оскара Уайльда, изуродовавшие страницы “Панча”, я могу процитировать здесь пример из выпуска от 10 декабря 1881 г. Речь идёт о постановке пьесы Оскара “Вера” (очень плохой пьесы, как впоследствии признал сам автор) в Америке. Её ставили в Нью-Йорке, очень непрофессионально, с плохой игрой второсортных актёров. Не то, чтобы я считал, что актёрская игра или постановка смогли бы спасти пьесу. Вот что написал “Панч”, когда лондонская постановка в театре Адельфи была отменена: “Постановка пьесы мистера Оскара Уайльда “Вера” откладывается. Конечно, никто не стал бы надеяться, что что-то переменится. Планы, подобно якобы точному прогнозу, непостоянны словно флюгер. “Вера” о нигилизме, как будто и пьесы никакой нет. Но почему мистер О. Уайльд выбрал Адельфи для своего первого выхода в качестве драматурга? Мы искренне желаем ему достичь в этом качестве тех успехов, которых он заслуживает. Но всё же, почему не Савой? Ведь там, где есть карта дурака – т.е. мы хотели сказать Д’Ойли Карт [владелец популярного английского театра оперетты] – должны найтись возможности для Оскара”.
Этот отрывок с отвратительным каламбуром, работа Френсиса Бёрненда и его грубости четвероклассника с жалкими попытками изобразить юмор, – прекрасный пример той бессмыслицы, которую неделю за неделей печатал “Панч” в семидесятых и восьмидесятых. Можно представить себе, какие чувства испытал бы его великолепный нынешний редактор, мистер Э. В. Кнокс, если бы ему пришлось столкнуться с “экземпляром”, подобным вышеприведённому. “Панч” пережил взлёты и падения, и если даже неизбежно упадочный период должен всегда сохранять победный дух, можно с уверенностью сказать, что сейчас журнал на вершине. “Панч” всегда очень точно отражал настроение своей эпохи. Это была эпоха, которая принимала ужасную бессмыслицу, которую я процитировал выше, за юмор и остроумие. Боже, помоги ему!
Я полагаю, что позиция “Панча” (отражающая, как я уже говорил, и я думаю, что каждый согласится со мной, дух и настроение “высшего и среднего класса” его эпохи) отбрасывает ослепляющий свет на всю трагедию Оскара Уайльда. Борьба Уайльда на стороне красоты и его победа над слабоумными клеветниками, не видящими дальше своего его носа, на интеллектуальном поле были настолько плодотворными, что нынешнее поколение понятия не имеет, в каком огромном долгу оно перед ним. То, за что он боролся в эстетическом плане, теперь стало обыденностью. Он изобрёл новую технику остроумия и юмора, которая вскормила и взрастила целое поколение драматургов и юмористов. Кто придумал “Дживса”, хотел бы я спросить. Полагаю, что наш великолепный юморист мистер П. Г. Вудхауз не стал бы лгать, откуда он взял идею. Важно отметить, что абсурдная, подобная калибановой ярость, направленная против Оскара Уайльда, такая, как в приведённом выше отрывке из “Панча”, не может быть вдохновлена знанием или подозрением о моральных отклонениях, которые впоследствии предъявят ему. Все, кого можно назвать свидетелями этого инцидента (например, Бернард Шоу, который также цитирует близкого друга Уайльда Карлоса Блекера, и Роберт Шерард), согласятся, что до судебного процесса никто (кроме гомосексуальных кругов) не имел ни малейшего намёка на эти моральные отклонения. Вот что мистер Шоу говорит об этом: “Я, как и все, знал о репутации Уайльда, но, пока он не подал в суд на Куинсберри, я ни слова не слышал о его гомосексуальности”. Покойный Карлос Блекер, близкий друг Уайльда, пославший мне машинописный текст “Тюремной исповеди”, когда вторая половина её всё ещё держалась в секрете, сказал мне, что он совсем не подозревал ни о чём подобном и был удивлён так же, как и я, когда всё вышло наружу. А что говорит сам мистер Шерард в своей первой книге об Уайльде?
“При написании данной книги я могу со всей лёгкостью проигнорировать жестокое дьявольское умопомешательство, которое, по словам людей, время от времени овладевало им, и сказать, что на протяжении шестнадцати лет нашей дружбы он ни одним словом, ни одним жестом, ни даже мимолётным намёком хоть на одну дурную мысль не выдал себя мне, и остался в моей памяти сияющим и приятным джентльменом, каким он и был”.
Поэтому нет никаких сомнений в том, что все те люди, так нечестно и подло атаковавшие Уайльда на протяжении всего периода его ранней жизни в Лондоне, и даже те, кто делал это немного другим способом, когда он достиг успеха, ничего не знали о его тайной личности. Когда правда вышла наружу, им было очень удобно заявить “Вот в чём дело. Разве мы не говорили всегда, что он ужасный человек?”. Но факт в том, что их атаки на него были продиктованы вовсе не уважением морали, а простой завистью, злобой и чувством неполноценности. Они ненавидели его так же, как их предшественники ненавидели Шелли. Не потому, что он бы атеистом, а потому, что он был великим поэтом.
В одной из предыдущих глав я уже говорил, что Уайльд был всего лишь второстепенным поэтом, пока не написал “Балладу Редингской тюрьмы”, но я хотел бы пояснить, что, говоря, что человек является второстепенным поэтом, я не принижаю его. Совсем нет. Вся история английской литературы показывает, что великие поэты встречаются почти так же редко, как и фениксы. Уайльд был второстепенным поэтом, но он написал поэму “Сфинкс”, которая сама по себе огромный tour de force [подвиг, фр.] и не может считаться великой поэзией лишь потому, что опорочена неискренностью и ересью а ля искусство-ради-искусства. Я считаю, что никто из ныне живущих (я не исключение) не смог бы написать с технической точки зрения так же хорошо. Уайльд был второстепенным поэтом, но даже до того, как он написал “Балладу Редингской тюрьмы”, он был гораздо лучшим поэтом, чем Йейтс [Уильям Йейтс, ирландский поэт и драматург]. На самом деле, как я уже говорил, Уайльда можно расценивать как великого поэта на основании одной этой баллады. Более того, я бы взял на себя ответственность выбрать двадцать стихотворений из рукописей Уайльда, которые были бы лучше, чем любая поэзия, написанная в Англии за последние двадцать лет, кроме, возможно, полдюжины исключений.
Я, конечно же, не сужу поэзию по её продажам, но, как я уже отмечал в “Без извинений”, продажи – это, бесспорно, один из критериев оценки поэзии. Вся лучшая поэзия всегда продавалась хорошо, и ни одна в мире “реклама” не может заставить людей покупать плохую или посредственную поэзию, разве что на очень короткое время. Стихотворения Уайльда, опубликованные Девидом Боугом вскоре после его появления в Лондоне, вышли в четырёх изданиях через столько же недель, несмотря на нападки критиков. Впоследствии, конечно же, было бессчётное количество других изданий. “Баллада Редингской тюрьмы” вышла в двадцати изданиях за два года публикации. Это поразительно ещё и потому, что, когда её издавал Леонард Смизерс, было абсолютно недопустимо указывать имя автора на титульной странице. Так продолжалось до седьмого издания (с тиражом в две тысячи экземпляров), в котором уже появилось имя Оскара Уайльда. В более ранних изданиях значилось “C.C. 3”, его номер в тюрьме.
Несправедливость и чистейшая злоба, сопровождавшие Уайльда на протяжении всей его жизни, продолжают преследовать его и сейчас, когда он мёртв и почитается как великий мастер везде, кроме его собственной неблагодарной страны (я имею в виду Англию, а не Ирландию). После двадцати лет всю оставшуюся жизнь Оскар прожил в Англии, с тех пор он не интересовался Ирландией и был таким же ирландцем, как и герцог Веллингтон и “ирландские пэры”. То же самое можно сказать и о мистере Бернарде Шоу. Они оба связаны с “колонизацией”.
Мистер Бернард Шоу, прочитав машинописную копию данной книги, не согласился с этим и написал мне следующее: “Вся Ирландия – это колония. Мнение Маколея [Томас Маколей, англ. историк] о том, что ирландские поселенцы – англичане, абсурдно, равно как и мнение о том, что английские поселенцы – норманны”.
Тем не менее, при всём моём уважении, как сказал бы адвокат судье, я останусь при своём мнении. Я вижу разницу между коренными ирландцами, О’Брайенами, О’Коннорами и т.д. и поселенцами, такими, как ирландские пэры. Я считаю, что коренные ирландцы – это потомки Эремона или Элима ман Конраха [верховные короли Ирландии в XIII в. и I в. соответственно]. Ирландские поселенцы не принадлежат ни к одной из этих категорий. Оскар Уайльд, к примеру, был, как уже говорилось ранее, правнуком торговца из Дарема. Аристократические предки Бернарда Шоу прибыли из Шотландии в XVII в. Моего собственного дедушку по материнской линии звали Альфредом Монтгомери. Он – наследник младшего сына шотландского графа Эглинтон, приехавшего в Ирландию. Семья моего дедушки, в которой все стали баронетами, прожила в Ирландии около ста пятидесяти лет. Но дедушка родился в Англии, его мать была англичанкой, и я ни разу не слышал, чтобы он или кто-либо ещё считал, что он ирландец. Стóит отметить, что норманны в Англии спустя девять веков после завоевания, уже не могут считать себя французскими норманнами (хотя, строго говоря, половина всей английской аристократии – французские норманны). Но утверждать, как это делал Шоу, что члены любой английской или шотландской семьи, время от времени приезжающие в Ирландию на протяжении пары сотен лет, становятся ирландцами, - это совсем другое дело. Я это не принимаю. Я не вижу ничего “абсурдного” в том, чтобы различать коренных ирландцев, будь то потомки Эремона или Элима ман Конраха, и английских и шотландских поселенцев, оставшихся, по моему мнению, англичанами и шотландцами, как и я сам остался шотландцем из-за тысячи лет шотландской родословной, несмотря на то, что моя мать была на половину англичанкой и то, что я почти всю свою жизнь, с детства, прожил в Англии.
Пока я не отошёл от темы, могу процитировать verbatim [дословно, лат.] письмо мистера Бернада Шоу на эту и другие темы. Я не отвечаю на замечания Шоу, что означает, что я в большей или меньшей степени согласен с ними, хотя, тем не менее, я не принимаю его заявление о том, что Уайльд сказал свою знаменитую фразу о человеке, у которого нет врагов, но которому их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья, про него (про Шоу). Как я уже отмечал ранее, эта эпиграмма – из “Портрета Дориана Грея” Уайльда. Но, конечно же, если Шоу нравится считать, что на самом деле Уайльд сказал это про него, то нет никаких причин, чтобы он отрицал, что получает от этого удовольствие, хотя, если честно, мне кажется, что это не подходит Шоу, имеющему кучу преданных друзей и также, я бы сказал, немало врагов. В любом случае, у него было достаточно врагов, когда Уайльд сказал эту фразу в девяностых. Привожу слова самого Шоу: “Костюм Уайльда в суде был вполне соответствующий. Вам не стоит отрицать, что он руководствовался гениальным эстетизмом при выборе костюма для трибуны. Я не думаю, что он когда-либо надевал его на улицу (Мистер Шоу ошибается). Я вовсе не не люблю Оскара. И я не думаю, что он не любил меня, хотя он сказал обо мне: “У Шоу нет ни одного врага во всём мире, но ни один из его друзей не любит его”. Это правда. Хорошо, что он говорил это несколько раз разным людям. Он вовсе не преувеличивал социальное влияние его матери в Дублине. Вы не понимаете Ирландию и ирландцев. Вся Ирландия – это колония. Мнение Маколея о том, что ирландские поселенцы – англичане, абсурдно, равно как и мнение о том, что английские поселенцы – норманны”.
Можно написать целую книгу на эту тему, и, без сомнения, такие книги уже написаны. Я не заявляю, что читал их, и не притворяюсь, что ориентируюсь в этой теме. Но я привёл всё это, чтобы упомянуть утверждение Маколея и обратить внимание на то, что оно полностью совпадает с моими наблюдениями. В общем, я хочу сказать, что двух или трёх столетий проживания в Ирландии мало, чтобы превратить англичан или шотландцев в ирландцев. В целом, к какой нации принадлежит человек, определяет кровь, а не место жительства, хотя я не стал бы отрицать, что во внимание может быть взят промежуток времени не меньше, чем в пятьсот лет. Ещё, конечно же, учитывается брак с коренным населением в стране поселения. Предки Оскара Уайльда после приезда в Ирландию могли вступить в брак с коренными ирландками, жившими вне колоний. Это может сделать Оскара отчасти ирландцем. Но я останусь при мнении, что он был намного бóльшим англичанином, чем ирландцем, и его культура была практически чистейшей оксфордской.
Шерард оценивает его доход в две сотни фунтов в год. Даже если брать в расчёт, что две сотни фунтов в семидесятые и восьмидесятые годы были равноценны почти четырём сотням фунтов в наши дни, всё равно сложно представить себе, как он ухитрялся жить и поддерживать train de vie [стиль жизни, фр.], к которому он привык. Он сразу же вошёл в лондонское общество. У него были дружеские отношения с несколькими “высокопоставленными” персонами, чьим знакомством или дружбой он обзавёлся в колледже Магдалины. Например, он близко общался с герцогом Ньюкасл и останавливался в Кламбере. Достаточно прочесть мнение Аббата сэра Девида Хантер Блейера о нём, чтобы понять, что Оскар получил право входа в самое лучшее общество сразу же по приезде в Лондон. Аббат и сам, будучи баронетом и человеком значительного достатка до тех пор, пока не передал своё имущество и недвижимость в Шотландии брату и не стал монахом бенедиктинцем, был дружен с совершенной галактикой “знати и аристократии”. Само по себе лишь то, что ты являлся другом Хантер Блейера, уже было достаточным пропуском в то, что французы называли (и, без сомнения, называют и сейчас) Le High-life [светская жизнь, аристократическое общество]. Учитывая, что тогда Оскар уже начал носить свой “эстетский костюм” (согласно тому, как выглядел на балу у миссис Джордж Моррелл в Хедингтон Хилл Холл, что вблизи от Оксфорда, когда он появился пышно разодетый, словно принц Руперт), с трудом верится, что мистер Шерард не недооценил его доход. Один только счёт от портного должен был быть внушительным. Вероятно, он зарабатывал больше, чем полагает Шерард. Он постоянно писал и много работал в журналистике. В любом случае, какой бы ни был его доход, он преуспел в жизни, и сделал это великолепно (например, мы знаем, что он ужинал с Кристофером Сайксом [член английского парламента и друг принца], чтобы встретиться с принцем Уэльским). Это факт, что он никогда не испытывал серьёзных финансовых трудностей, пока его не бросили в тюрьму и не продали его дом и мебель с аукциона после его поражения в суде, и, как ни странно, ещё до вынесения приговора.
На протяжении всех лет, начиная с его приезда в Лондон и до тех пор, когда он, наконец, начал получать деньги со своих пьес, он вёл жизнь очень работящего человека. Невероятно грубые и язвительные атаки “Панча” продолжались на протяжении всего этого периода “без сожаления и послаблений”. Посредственные подхалимы “Старого горбатого джентльмена” [журнал был назван в честь кукольного персонажа горбуна Панча], чьи имена сейчас, в основном, забыты, сделали всё, на что способна злобная и язвительная глупость, чтобы принизить и “выставить его нелепым и смехотворным”. Оглядываясь сейчас назад, сложно вообразить, какое колоссальное количество непрекращающихся и ядовитых оскорблений великого человека, который был поэтом и прекрасным писателем, было на протяжении такого долгого периода совершенно безнаказанно. Если бы вместо иска на моего отца за то, что он обвинил Оскара в том, в чём он на самом деле был виновен, он подал иск на владельцев “Панча”, весь ход истории мог бы быть совершенно другим. Он бы не понёс такие значительные убытки. Там были все факторы, увеличивающие убытки по делу о клевете до фантастических цифр. Главным образом убытки по делу о клевете увеличивает доказательство злого умысла, и этого было достаточно, чтобы, говоря метафорически, потопить линкор.
Это во многом говорит о прекрасном характере и самоконтроле Уайльда на протяжении всех тех лет, когда он тяжело боролся, чтобы заработать себе на жизнь, не отступая ни шагу назад в своей позиции сторонника красоты в доме и врага уродства, пошлости и глупости. Он никогда не терял самообладания. Он презирал своих врагов с улыбкой. Когда Уистлер [художник второй половины XIX в.] начал свои скверные и язвительные атаки, он отплатил ему самым великодушным и гениальным способом. Я позволю себе процитировать отрывок из моей собственной книги “Без извинений” относительно этого же Уистлера, который сначала был другом Уайльда, а потом без малейшей на то причины стал его врагом. Написанное мной было вызвано тем, что я называю “усугубленной формой клеветы, которая представляет собой цитирование высказываний Уайльда и приписывание их кому-либо другому с целью использования их против него”. Частным примером этого служит то, что писатель довольно недавно в своей статье в ежедневной газете проинформировал читателей о том, что Уистлер сказал об Уайльде, что “он человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья”. Я прокомментировал это в “Без извинений” следующим образом: “Слова, приписываемые Уистлеру, были на самом деле написаны самим Уайльдом в его книге “Портрет Дориана Грея” (Глава XV) и относятся к персонажу “Эрнесту Хорроудену”, о котором говорится, что он “бесцветная личность средних лет, каких много среди завсегдатаев лондонских клубов, человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья” [перевод М. Абкина] … Это приписывание Уистлеру слов, сказанных Уайльдом, является одним из дежурных блюд, которое время от времени подают личности, имеющие дело с второсортным или даже третьесортным юмором. Правда в том, что существует масса действительно остроумных и великолепных высказываний, сказанных Уайльдом, большинство из которых издано в его собственных книгах и пьесах. Уистлер не оставил после себя ничего более или менее остроумного, кроме его “Десяти часов” и скверного самоосуждения “Баронет и Бабочка”. Если сравнивать Уистлера с Уайльдом в остроумии или как собеседника, то это всё равно, что сравнивать мистера Беверли Николса [актёр и журналист, жил в XX в.] и доктора Джонсона [литературовед, жил в XVIII в.], хотя, если оценивать его должным образом, то я бы сказал, что мистер Николс практически такой же остроумный, как и Уистлер, и гораздо менее недоброжелательный”.
Сейчас я сожалею, что я выбрал для примера мистера Беверли Николса в этом отрывке из “Без извинений”, когда писал его более двух лет назад. Хотел бы я сейчас, чтобы я никогда не говорил ничего плохого про мистера Николса, который является замечательным примером человека, обладающего достаточной храбростью, чтобы отказаться от предыдущей ереси и решительно выступить с тем, во что верит, на стороне справедливости. Мистер Николс всегда был остроумным и умел занять собеседника, но он поздно обнаружил, что может быть остроумным и занимательным на стороне ангелов в той же степени, в какой он был (не на их стороне) до смены своих взглядов. Сейчас я питаю к нему глубокое уважение, и хотя сказанное мной о нём в приведённом отрывке из “Без извинений” не имело обидного подтекста, оно может быть истолковано как пренебрежительное отношение, и от этого я хотел бы отречься.
Поскольку я упомянул грубые и язвительные атаки на Оскара Уайльда, изуродовавшие страницы “Панча”, я могу процитировать здесь пример из выпуска от 10 декабря 1881 г. Речь идёт о постановке пьесы Оскара “Вера” (очень плохой пьесы, как впоследствии признал сам автор) в Америке. Её ставили в Нью-Йорке, очень непрофессионально, с плохой игрой второсортных актёров. Не то, чтобы я считал, что актёрская игра или постановка смогли бы спасти пьесу. Вот что написал “Панч”, когда лондонская постановка в театре Адельфи была отменена: “Постановка пьесы мистера Оскара Уайльда “Вера” откладывается. Конечно, никто не стал бы надеяться, что что-то переменится. Планы, подобно якобы точному прогнозу, непостоянны словно флюгер. “Вера” о нигилизме, как будто и пьесы никакой нет. Но почему мистер О. Уайльд выбрал Адельфи для своего первого выхода в качестве драматурга? Мы искренне желаем ему достичь в этом качестве тех успехов, которых он заслуживает. Но всё же, почему не Савой? Ведь там, где есть карта дурака – т.е. мы хотели сказать Д’Ойли Карт [владелец популярного английского театра оперетты] – должны найтись возможности для Оскара”.
Этот отрывок с отвратительным каламбуром, работа Френсиса Бёрненда и его грубости четвероклассника с жалкими попытками изобразить юмор, – прекрасный пример той бессмыслицы, которую неделю за неделей печатал “Панч” в семидесятых и восьмидесятых. Можно представить себе, какие чувства испытал бы его великолепный нынешний редактор, мистер Э. В. Кнокс, если бы ему пришлось столкнуться с “экземпляром”, подобным вышеприведённому. “Панч” пережил взлёты и падения, и если даже неизбежно упадочный период должен всегда сохранять победный дух, можно с уверенностью сказать, что сейчас журнал на вершине. “Панч” всегда очень точно отражал настроение своей эпохи. Это была эпоха, которая принимала ужасную бессмыслицу, которую я процитировал выше, за юмор и остроумие. Боже, помоги ему!
Я полагаю, что позиция “Панча” (отражающая, как я уже говорил, и я думаю, что каждый согласится со мной, дух и настроение “высшего и среднего класса” его эпохи) отбрасывает ослепляющий свет на всю трагедию Оскара Уайльда. Борьба Уайльда на стороне красоты и его победа над слабоумными клеветниками, не видящими дальше своего его носа, на интеллектуальном поле были настолько плодотворными, что нынешнее поколение понятия не имеет, в каком огромном долгу оно перед ним. То, за что он боролся в эстетическом плане, теперь стало обыденностью. Он изобрёл новую технику остроумия и юмора, которая вскормила и взрастила целое поколение драматургов и юмористов. Кто придумал “Дживса”, хотел бы я спросить. Полагаю, что наш великолепный юморист мистер П. Г. Вудхауз не стал бы лгать, откуда он взял идею. Важно отметить, что абсурдная, подобная калибановой ярость, направленная против Оскара Уайльда, такая, как в приведённом выше отрывке из “Панча”, не может быть вдохновлена знанием или подозрением о моральных отклонениях, которые впоследствии предъявят ему. Все, кого можно назвать свидетелями этого инцидента (например, Бернард Шоу, который также цитирует близкого друга Уайльда Карлоса Блекера, и Роберт Шерард), согласятся, что до судебного процесса никто (кроме гомосексуальных кругов) не имел ни малейшего намёка на эти моральные отклонения. Вот что мистер Шоу говорит об этом: “Я, как и все, знал о репутации Уайльда, но, пока он не подал в суд на Куинсберри, я ни слова не слышал о его гомосексуальности”. Покойный Карлос Блекер, близкий друг Уайльда, пославший мне машинописный текст “Тюремной исповеди”, когда вторая половина её всё ещё держалась в секрете, сказал мне, что он совсем не подозревал ни о чём подобном и был удивлён так же, как и я, когда всё вышло наружу. А что говорит сам мистер Шерард в своей первой книге об Уайльде?
“При написании данной книги я могу со всей лёгкостью проигнорировать жестокое дьявольское умопомешательство, которое, по словам людей, время от времени овладевало им, и сказать, что на протяжении шестнадцати лет нашей дружбы он ни одним словом, ни одним жестом, ни даже мимолётным намёком хоть на одну дурную мысль не выдал себя мне, и остался в моей памяти сияющим и приятным джентльменом, каким он и был”.
Поэтому нет никаких сомнений в том, что все те люди, так нечестно и подло атаковавшие Уайльда на протяжении всего периода его ранней жизни в Лондоне, и даже те, кто делал это немного другим способом, когда он достиг успеха, ничего не знали о его тайной личности. Когда правда вышла наружу, им было очень удобно заявить “Вот в чём дело. Разве мы не говорили всегда, что он ужасный человек?”. Но факт в том, что их атаки на него были продиктованы вовсе не уважением морали, а простой завистью, злобой и чувством неполноценности. Они ненавидели его так же, как их предшественники ненавидели Шелли. Не потому, что он бы атеистом, а потому, что он был великим поэтом.
“С начала самого был долг лишь камнем
Поэтам Англии”
[Первые строки из стихотворения А. Дугласа “Награда”]
Поэтам Англии”
[Первые строки из стихотворения А. Дугласа “Награда”]
В одной из предыдущих глав я уже говорил, что Уайльд был всего лишь второстепенным поэтом, пока не написал “Балладу Редингской тюрьмы”, но я хотел бы пояснить, что, говоря, что человек является второстепенным поэтом, я не принижаю его. Совсем нет. Вся история английской литературы показывает, что великие поэты встречаются почти так же редко, как и фениксы. Уайльд был второстепенным поэтом, но он написал поэму “Сфинкс”, которая сама по себе огромный tour de force [подвиг, фр.] и не может считаться великой поэзией лишь потому, что опорочена неискренностью и ересью а ля искусство-ради-искусства. Я считаю, что никто из ныне живущих (я не исключение) не смог бы написать с технической точки зрения так же хорошо. Уайльд был второстепенным поэтом, но даже до того, как он написал “Балладу Редингской тюрьмы”, он был гораздо лучшим поэтом, чем Йейтс [Уильям Йейтс, ирландский поэт и драматург]. На самом деле, как я уже говорил, Уайльда можно расценивать как великого поэта на основании одной этой баллады. Более того, я бы взял на себя ответственность выбрать двадцать стихотворений из рукописей Уайльда, которые были бы лучше, чем любая поэзия, написанная в Англии за последние двадцать лет, кроме, возможно, полдюжины исключений.
Я, конечно же, не сужу поэзию по её продажам, но, как я уже отмечал в “Без извинений”, продажи – это, бесспорно, один из критериев оценки поэзии. Вся лучшая поэзия всегда продавалась хорошо, и ни одна в мире “реклама” не может заставить людей покупать плохую или посредственную поэзию, разве что на очень короткое время. Стихотворения Уайльда, опубликованные Девидом Боугом вскоре после его появления в Лондоне, вышли в четырёх изданиях через столько же недель, несмотря на нападки критиков. Впоследствии, конечно же, было бессчётное количество других изданий. “Баллада Редингской тюрьмы” вышла в двадцати изданиях за два года публикации. Это поразительно ещё и потому, что, когда её издавал Леонард Смизерс, было абсолютно недопустимо указывать имя автора на титульной странице. Так продолжалось до седьмого издания (с тиражом в две тысячи экземпляров), в котором уже появилось имя Оскара Уайльда. В более ранних изданиях значилось “C.C. 3”, его номер в тюрьме.
Несправедливость и чистейшая злоба, сопровождавшие Уайльда на протяжении всей его жизни, продолжают преследовать его и сейчас, когда он мёртв и почитается как великий мастер везде, кроме его собственной неблагодарной страны (я имею в виду Англию, а не Ирландию). После двадцати лет всю оставшуюся жизнь Оскар прожил в Англии, с тех пор он не интересовался Ирландией и был таким же ирландцем, как и герцог Веллингтон и “ирландские пэры”. То же самое можно сказать и о мистере Бернарде Шоу. Они оба связаны с “колонизацией”.
Мистер Бернард Шоу, прочитав машинописную копию данной книги, не согласился с этим и написал мне следующее: “Вся Ирландия – это колония. Мнение Маколея [Томас Маколей, англ. историк] о том, что ирландские поселенцы – англичане, абсурдно, равно как и мнение о том, что английские поселенцы – норманны”.
Тем не менее, при всём моём уважении, как сказал бы адвокат судье, я останусь при своём мнении. Я вижу разницу между коренными ирландцами, О’Брайенами, О’Коннорами и т.д. и поселенцами, такими, как ирландские пэры. Я считаю, что коренные ирландцы – это потомки Эремона или Элима ман Конраха [верховные короли Ирландии в XIII в. и I в. соответственно]. Ирландские поселенцы не принадлежат ни к одной из этих категорий. Оскар Уайльд, к примеру, был, как уже говорилось ранее, правнуком торговца из Дарема. Аристократические предки Бернарда Шоу прибыли из Шотландии в XVII в. Моего собственного дедушку по материнской линии звали Альфредом Монтгомери. Он – наследник младшего сына шотландского графа Эглинтон, приехавшего в Ирландию. Семья моего дедушки, в которой все стали баронетами, прожила в Ирландии около ста пятидесяти лет. Но дедушка родился в Англии, его мать была англичанкой, и я ни разу не слышал, чтобы он или кто-либо ещё считал, что он ирландец. Стóит отметить, что норманны в Англии спустя девять веков после завоевания, уже не могут считать себя французскими норманнами (хотя, строго говоря, половина всей английской аристократии – французские норманны). Но утверждать, как это делал Шоу, что члены любой английской или шотландской семьи, время от времени приезжающие в Ирландию на протяжении пары сотен лет, становятся ирландцами, - это совсем другое дело. Я это не принимаю. Я не вижу ничего “абсурдного” в том, чтобы различать коренных ирландцев, будь то потомки Эремона или Элима ман Конраха, и английских и шотландских поселенцев, оставшихся, по моему мнению, англичанами и шотландцами, как и я сам остался шотландцем из-за тысячи лет шотландской родословной, несмотря на то, что моя мать была на половину англичанкой и то, что я почти всю свою жизнь, с детства, прожил в Англии.
Пока я не отошёл от темы, могу процитировать verbatim [дословно, лат.] письмо мистера Бернада Шоу на эту и другие темы. Я не отвечаю на замечания Шоу, что означает, что я в большей или меньшей степени согласен с ними, хотя, тем не менее, я не принимаю его заявление о том, что Уайльд сказал свою знаменитую фразу о человеке, у которого нет врагов, но которому их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья, про него (про Шоу). Как я уже отмечал ранее, эта эпиграмма – из “Портрета Дориана Грея” Уайльда. Но, конечно же, если Шоу нравится считать, что на самом деле Уайльд сказал это про него, то нет никаких причин, чтобы он отрицал, что получает от этого удовольствие, хотя, если честно, мне кажется, что это не подходит Шоу, имеющему кучу преданных друзей и также, я бы сказал, немало врагов. В любом случае, у него было достаточно врагов, когда Уайльд сказал эту фразу в девяностых. Привожу слова самого Шоу: “Костюм Уайльда в суде был вполне соответствующий. Вам не стоит отрицать, что он руководствовался гениальным эстетизмом при выборе костюма для трибуны. Я не думаю, что он когда-либо надевал его на улицу (Мистер Шоу ошибается). Я вовсе не не люблю Оскара. И я не думаю, что он не любил меня, хотя он сказал обо мне: “У Шоу нет ни одного врага во всём мире, но ни один из его друзей не любит его”. Это правда. Хорошо, что он говорил это несколько раз разным людям. Он вовсе не преувеличивал социальное влияние его матери в Дублине. Вы не понимаете Ирландию и ирландцев. Вся Ирландия – это колония. Мнение Маколея о том, что ирландские поселенцы – англичане, абсурдно, равно как и мнение о том, что английские поселенцы – норманны”.
Можно написать целую книгу на эту тему, и, без сомнения, такие книги уже написаны. Я не заявляю, что читал их, и не притворяюсь, что ориентируюсь в этой теме. Но я привёл всё это, чтобы упомянуть утверждение Маколея и обратить внимание на то, что оно полностью совпадает с моими наблюдениями. В общем, я хочу сказать, что двух или трёх столетий проживания в Ирландии мало, чтобы превратить англичан или шотландцев в ирландцев. В целом, к какой нации принадлежит человек, определяет кровь, а не место жительства, хотя я не стал бы отрицать, что во внимание может быть взят промежуток времени не меньше, чем в пятьсот лет. Ещё, конечно же, учитывается брак с коренным населением в стране поселения. Предки Оскара Уайльда после приезда в Ирландию могли вступить в брак с коренными ирландками, жившими вне колоний. Это может сделать Оскара отчасти ирландцем. Но я останусь при мнении, что он был намного бóльшим англичанином, чем ирландцем, и его культура была практически чистейшей оксфордской.