Приятного прочтения!
Глава VI
Глава VI
Глава VI
Один из биографов Уайльда пишет о жизни Оскара в Оксфорде: “Казалось, всё в Оксфорде взывало к воображению Уайльда (здесь следует рапсодия о прогулках по территории колледжа, серых стенах зданий, серебряных туманах) … благоухающие поля и меланхоличные парки, беззаботная атмосфера и аристократические манеры, вся изысканная обстановка, отличная от незрелого genre [образ, манера, фр.] колледжа Святой Троицы и дублинской буржуазной удовлетворённости. Впервые за своё земное существование Уайльд чувствовал себя счастливым, словно стоящим у врат в рай, в которые, однако, ему не суждено было войти”.
Пока всё в порядке. Однако, биограф, чьё имя я не стану называть, т.к. бóльшая часть его книги всё же замечательна, утверждает следующее: “Странно, этот энтузиазм вместо того, чтобы вознести его душу на вершину … опустил его на уровень нездоровой неестественности, увлёк в лабиринт утончённых умозаключений, из которого он не смог найти выход к нормальному росту и естественному развитию”.
В качестве примера тревожного состояния Оскара говорится, что он “нашёл первый способ проявления своего спутанного состояния в украшении своих комнат в колледже. Потолки были раскрашены, на стенах он развесил гравюры … но piece de résistance [главная достопримечательность, фр.] его декоративных комнат стал печально известный сервиз голубого фарфора, породивший множество историй”.
Я цитирую весь этот экстраординарный отрывок потому, что я считаю его отличным примером совершенной несправедливости (и, кто-то может добавить, глупости), чьей жертвой Уайльд часто становился на протяжении всей своей жизни. Мы узнаём, что вместо вознесения “на вершину” он опустился “на уровень нездоровой неестественности” и что его “спутанное состояние” заставило его развесить гравюры на стены и украсить комнаты голубым фарфором.
Что за ужасный пример “странности” и “спутанности сознания”! И всё же, с огромным уважением к биографу, скажу, что всё это неимоверный и совершенный бред. Это напоминает мне Карсона, давшего во время дела Куинсберри изобличающее признание, что Уайльд на самом дел курил позолоченные сигареты и даже (распутный негодяй!) жёг духи, “ленты Брюгге” [надушенные ленты, которые подвешивались к потолку, использовались в XIV в. в основном для дезинфекции] и другие сладострастные и деморализующие ароматы в своём доме, развлекая гостей на ужине. Что за ужасные извращения. Определённо, сейчас самое время положить конец всем этим глупостям.
Правда в том, что Оскар тогда был всего лишь типичным студентом. От сверстников его отличали умственное и интеллектуальное превосходство, остроумие и умение великолепно вести беседу. Человек, много читающий, успешный студент, получивший Ньюдигейтскую премию и золотую медаль Беркли за знание греческого языка, определённо имеет право повесить гравюры на стены и купить сервиз голубого (или красного, или зелёного, или чёрного) фарфора безо всяких разговоров о зловещих предзнаменованиях его будущих извращений. Тот факт, что во время учёбы Уайльда в колледже Магдалины несколько глупых юнцов пытались “разыграть” его, сломать мебель и разбить фарфор свидетельствует о том, что подростковое хулиганство – это извечная проблема.
Сэр Френк Бенсон, знаток Шекспира и хороший друг Оскара, в своей статье в “Джон О’Лондонс Уикли” вспоминает, как однажды вечером парни из колледжа Магдалины пришли к Уайльду, чтобы “разыграть” его: “Четверо непрошенных гостей ворвались в комнату жертвы, остальные поднялись по лестнице, чтобы понаблюдать за забавой. К удивлению зрителей, первый из вошедших был возвращён в толпу с ускорением, приданным ему дюжим ударом ноги, следующий вылетел, получив удар кулаком, заставивший его согнуться от боли, третий был поднят и вышвырнут на головы наблюдателей. Затем появился торжествующий Уайльд, несущий самого крупного из нападавших на руках, словно ребёнка. Ростом и весом тот мог сравниться с Уайльдом. Его попытки освободиться ни к чему не привели, Уайльд отнёс несостоявшегося обидчика в его собственную комнату и похоронил под горой его прекрасной мебели”.
Факт в том, что Уайльд был очень сильным и, к тому же, на протяжении всей своей жизни он был совершенно бесстрашным. Спустя двадцать лет после этого подвига в колледже Магдалины, когда он разгромил “обидчиков”, он вышвырнул моего отца из своего дома на Тайт Стрит, хотя “кричащий багровый маркиз”, как назвал его Уайльд, перефразируя строку из своей поэмы “Сфинкс” [в переводе Н. Гумилёва эта строка звучит “Летел багровый Ибис с криком”], был бывшим боксёром-любителем в лёгком весе и предусмотрительно взял с собой за компанию ещё одного боксёра, идя в дом Оскара со своей миссией спасения-любимого-сына-от-дурного-влияния. Это правда, что в тот раз силу использовать не пришлось. И никогда не приходилось. Оскар был один в своём кабинете, когда в нём появились две звезды бокса в сопровождении миниатюрного и дрожащего лакея, парня семнадцати лет, которого мой отец и его друг-борец впоследствии эвфемистически окрестили “дворецким”. Прослушав речь Куинсберри, Уайльд позвонил в колокольчик и сказал “дворецкому”:
– Этот человек – маркиз Куинсберри, самое позорное животное во всём Лондоне. Никогда больше не пускай его в этот дом.
Затем он открыл дверь и сказал:
– Убирайтесь.
И кричащий багровый маркиз удалился, словно ягнёнок. Если бы мой отец попытался атаковать его, Уайльд мог бы (и он так бы и поступил) поднять его и вышвырнуть на крыльцо. Он был на пять дюймов [12,7 см] выше и на четыре стоуна [25,36 кг] тяжелее Куинсберри, и хотя он мог быть не в форме, у моего отца не было ни малейшего шанса победить в борьбе с ним, потому что как бедный боксёр он был слишком благонравным (что характерно для боксёров, за исключением тех случаев, когда они пьяны), чтобы причинить вред в споре двух джентльменов.
Оскар был силён как бык, и его восхищение прекрасными гравюрами и голубым фарфором (странное на первый взгляд) было всего лишь признаком (одним из многих) его вкуса и проницательности. Утверждение, что только декаденты и неженки восхищаются прекрасными гравюрами и голубым фарфором, совершенно необоснованно. Говоря кратко, это чистый идиотизм.
Нет никаких оснований полагать, что Оскар засиделся в Оксфорде. Там он написал много стихотворений, широко публиковавшихся в “Айриш Монсли” и других дублинских печатных изданиях, а позже и в лондонском “Ворлде”. Он попал под влияние Рёскина, которого он почитал и который вовлёк его в компанию путешествующих студентов. Рёскина, которого он хотел впечатлить чувством “достоинства труда”. Его жизнь была лёгкой, у него были дюжины друзей и приятных товарищей. Всё время, проведённое им в Оксфорде, сопровождалось триумфальным успехом. Даже штраф в размере 40 фунтов, назначенный ему администрацией колледжа за трёхнедельное опоздание на учёбу в связи с поездкой в Грецию с Махаффи, не смог омрачить его славный успех, особенно, учитывая, что колледж вернул ему эти деньги обратно, что он получил Ньюдигейтскую премию и что после окончания колледжа он попросту продолжил свой триумф в Лондоне.
Нет никаких сомнений в том, что его путешествия в Грецию с Махаффи оказали значительный и продолжительный эффект на его сознание. Как и Аббат сэр Девид Хантер Блейер, который был его близким другом в колледже Магдалины, в то время он был на грани принятия католичества. Он писал своему оксфордскому другу Ричарду Хардингу, которого он называл “Котёнок”: “Я выезжаю в Рим в воскресенье, Махаффи поедет со мной до Генуи. Я надеюсь увидеть золотой купол собора Петра и Вечный город во вторник вечером. Это переломный момент в моей жизни – хотел бы я взглянуть на семена Времени и увидеть, что из них вырастет. Я буду помнить о тебе в Риме – поставлю свечу перед образом Девы Марии”.
Несколько дней спустя он снова пишет “Котёнку”, уже из Корфу: “Я так и не попал в Рим! Что за непостоянный юноша, подумаешь ты, но Махаффи, мой старый наставник, увлёк меня с собой в Грецию, чтобы показать мне Микены и Афины. Мне очень стыдно, но я не смог устоять, заеду в Рим на обратном пути”.
Согласно Махаффи (цитируя его собственные слова) “вся культура достигла своего расцвета в Греции, вся Греция – в Афинах, все Афины – в Акрополе, весь Акрополь – в Парфеноне”. Он полностью захватил сознание Уайльда Грецией и неверием, противоположным католичеству. Греческое искусство и то, что в настоящее время зачастую неверно воспринимается как типично греческие извращения, оказывало влияние на Оскара на протяжении всей его жизни.
Мистер Бресол в своей книге об Уайльде неверно цитирует (самым необычным способом) отрывок из “Пира” Платона. Он заставляет Платона говорить (словами Сократа), что в вожделении не отказывают себе “мужчины основного темперамента, чья любовь … направлена к юношам, а не к женщинам”. Платон написал на самом деле написал обратное: “Мужчины угнетённого темперамента, чья любовь направлена к женщинам, а не к юношам”. [Просмотрела я “Пир” Платона на русском и на английском, ни там, ни там ничего подобного не нашла] Платон говорит о том, что чистая любовь юношей выше любви женщин (а Бресол всё перепутал). Если бы мистер Бресол перечитал отрывок из “Пира”, он бы понял, что я не ошибаюсь. Сократ, в чьи уста Платон вложил свою философию, был сторонником чистоты, непорочности, однако его слова из “Пира” требуют особого осмысления. На самом деле (что, конечно же, очень противоречит и несвойственно общепринятым моральным нормам) Платон говорит, что любовь мужчин к юношам, представляющая чистоту, выше любви женщин, представляющей вожделение. Очень легко понять его слова неправильно или выставить не в том свете. Я всегда придерживался мнения, что задавать юношам чтение Платона в Оксфорде – это очень рискованное занятие. Активные гомосексуалисты и прочие зачастую приписывают Платону и Сократу те же убеждения, что и у них самих. Безграмотный Френк Хэррис в своей книге об Уайльде “Жизнь” совершил эту же самую ошибку, он также соглашается с обвинением против Сократа в “совращении юношества” (и, как результат, Сократ был приговорён к смерти), что означает, что он совращал юношей тем же способом, что и активный гомосексуалист. Это, конечно же, грубая ошибка. Сократа обвинили в quod corrumperit juventutem [совращение юношества, лат.], но это якобы утверждаемое совращение состояло в убийственном разоблачении абсурдности и аморальности греческих религиозных убеждений, касающихся богов и богинь Олимпа. Это явно отличается от совращения юношества в плохом смысле, он учил их высшей чистоте, альтруизму и аскетизму. Тем не менее, в своих дискуссиях он (намеренно или нет) показывал, что гомосексуальность буйно процветала в Афинах, и никто её не порицал, хотя высшие умы и признавали её нежелательной.
Оскар поехал в Италию сразу после путешествия в Грецию с Махаффи. Он был очарован Италией и в Риме был близок к принятию католичества. Мистер Бресол очень правильно говорит в своей книге (из которой я уже цитировал несколько отрывков): “До сих пор биографы Уайльда уделяли мало внимания его интересу к католичеству (мистер Бресол не читал мою книгу “Без извинений”, где к тому времени я уже довольно много написал на эту тему)” и антипатии к протестантству”. Затем он цитирует другое письмо Оскара его юному другу “Котёнку”, в котором он пишет о “неприятном сюрпризе” из завещания его дяди: “Он оставил около тысячи фунтов госпиталю моего отца, две тысячи фунтов моему брату и тысячу фунтов мне при условии, что я останусь протестантом! [Сын Уайльда, Вивиан Холланд, в своей книге “Сын Оскара Уайльда” тоже приводит это письмо, только в нём упоминается сумма в восемь тысяч фунтов для госпиталя] Бедняга, он на дух не переносил католиков и, видя, что я на грани, вычеркнул меня из завещания. Ужасное разочарование для меня. От моей склонности к католичеству страдает и разум, и карман. Отец в своё время передал ему часть моего рыбацкого домика в Коннемаре, которая после его смерти, конечно же, должна перейти ко мне. Но я потеряю и её, если “перейду в католичество в течение пяти лет” – скверное решение. Вообрази человека, готового предстать перед Богом и Вечным молчанием и находящегося во власти жалких протестантских предубеждений и слепого фанатизма”.
Это письмо чрезвычайно важное, оно предоставляет нам ошеломительное доказательство (рукой самого Оскара) того, что Аббат сэр Девид Хантер Блейер описал в своей книге как сближение поэта с католичеством. Но оно не свершилось. Религиозная страсть утихла, несмотря на сонеты и стихотворения, наполненные католическими настроениями. Греция одержала победу над Римом. Соблазн неверия оказался сильнее христианских порывов. Примерно в то же время, как отмечает Аббат, Оскар сдружился с лордом Рональдом Сазерленд-Гауэром (братом последнего герцога Сазерленда), утончённым, немного неприятным человеком, оказавшим, пожалуй, самое худшее влияние на него (во всех смыслах) и сделавшим всё возможное, чтобы отвратить его от католичества.
Бедный Оскар вернулся в Англию необращённым и позже написал сонет, начинающийся словами “Священней Рима Темза, берега” [“Мотив Итиса” в переводе В. Микушевич]. Трудно не подумать, что после смерти дяди он, скорее всего, получил две тысячи фунтов и вернул обратно свой рыбацкий домик в Коннемаре. Но, без сомнения, это лишь пример того, о чём думал Шекспир, выражая, возможно, неосознанно, католические настроения в словах “Так иногда во благо и тщетная мольба” [“Антоний и Клеопатра”, акт II, сцена I, перевод М. Донской].
С точки зрения католичества (что является моей точкой зрения и единственно верной) потерять две тысячи фунтов и рыбацкий домик во имя Веры – это высокая привилегия, очень ценная для спасения души
.Пока всё в порядке. Однако, биограф, чьё имя я не стану называть, т.к. бóльшая часть его книги всё же замечательна, утверждает следующее: “Странно, этот энтузиазм вместо того, чтобы вознести его душу на вершину … опустил его на уровень нездоровой неестественности, увлёк в лабиринт утончённых умозаключений, из которого он не смог найти выход к нормальному росту и естественному развитию”.
В качестве примера тревожного состояния Оскара говорится, что он “нашёл первый способ проявления своего спутанного состояния в украшении своих комнат в колледже. Потолки были раскрашены, на стенах он развесил гравюры … но piece de résistance [главная достопримечательность, фр.] его декоративных комнат стал печально известный сервиз голубого фарфора, породивший множество историй”.
Я цитирую весь этот экстраординарный отрывок потому, что я считаю его отличным примером совершенной несправедливости (и, кто-то может добавить, глупости), чьей жертвой Уайльд часто становился на протяжении всей своей жизни. Мы узнаём, что вместо вознесения “на вершину” он опустился “на уровень нездоровой неестественности” и что его “спутанное состояние” заставило его развесить гравюры на стены и украсить комнаты голубым фарфором.
Что за ужасный пример “странности” и “спутанности сознания”! И всё же, с огромным уважением к биографу, скажу, что всё это неимоверный и совершенный бред. Это напоминает мне Карсона, давшего во время дела Куинсберри изобличающее признание, что Уайльд на самом дел курил позолоченные сигареты и даже (распутный негодяй!) жёг духи, “ленты Брюгге” [надушенные ленты, которые подвешивались к потолку, использовались в XIV в. в основном для дезинфекции] и другие сладострастные и деморализующие ароматы в своём доме, развлекая гостей на ужине. Что за ужасные извращения. Определённо, сейчас самое время положить конец всем этим глупостям.
Правда в том, что Оскар тогда был всего лишь типичным студентом. От сверстников его отличали умственное и интеллектуальное превосходство, остроумие и умение великолепно вести беседу. Человек, много читающий, успешный студент, получивший Ньюдигейтскую премию и золотую медаль Беркли за знание греческого языка, определённо имеет право повесить гравюры на стены и купить сервиз голубого (или красного, или зелёного, или чёрного) фарфора безо всяких разговоров о зловещих предзнаменованиях его будущих извращений. Тот факт, что во время учёбы Уайльда в колледже Магдалины несколько глупых юнцов пытались “разыграть” его, сломать мебель и разбить фарфор свидетельствует о том, что подростковое хулиганство – это извечная проблема.
Сэр Френк Бенсон, знаток Шекспира и хороший друг Оскара, в своей статье в “Джон О’Лондонс Уикли” вспоминает, как однажды вечером парни из колледжа Магдалины пришли к Уайльду, чтобы “разыграть” его: “Четверо непрошенных гостей ворвались в комнату жертвы, остальные поднялись по лестнице, чтобы понаблюдать за забавой. К удивлению зрителей, первый из вошедших был возвращён в толпу с ускорением, приданным ему дюжим ударом ноги, следующий вылетел, получив удар кулаком, заставивший его согнуться от боли, третий был поднят и вышвырнут на головы наблюдателей. Затем появился торжествующий Уайльд, несущий самого крупного из нападавших на руках, словно ребёнка. Ростом и весом тот мог сравниться с Уайльдом. Его попытки освободиться ни к чему не привели, Уайльд отнёс несостоявшегося обидчика в его собственную комнату и похоронил под горой его прекрасной мебели”.
Факт в том, что Уайльд был очень сильным и, к тому же, на протяжении всей своей жизни он был совершенно бесстрашным. Спустя двадцать лет после этого подвига в колледже Магдалины, когда он разгромил “обидчиков”, он вышвырнул моего отца из своего дома на Тайт Стрит, хотя “кричащий багровый маркиз”, как назвал его Уайльд, перефразируя строку из своей поэмы “Сфинкс” [в переводе Н. Гумилёва эта строка звучит “Летел багровый Ибис с криком”], был бывшим боксёром-любителем в лёгком весе и предусмотрительно взял с собой за компанию ещё одного боксёра, идя в дом Оскара со своей миссией спасения-любимого-сына-от-дурного-влияния. Это правда, что в тот раз силу использовать не пришлось. И никогда не приходилось. Оскар был один в своём кабинете, когда в нём появились две звезды бокса в сопровождении миниатюрного и дрожащего лакея, парня семнадцати лет, которого мой отец и его друг-борец впоследствии эвфемистически окрестили “дворецким”. Прослушав речь Куинсберри, Уайльд позвонил в колокольчик и сказал “дворецкому”:
– Этот человек – маркиз Куинсберри, самое позорное животное во всём Лондоне. Никогда больше не пускай его в этот дом.
Затем он открыл дверь и сказал:
– Убирайтесь.
И кричащий багровый маркиз удалился, словно ягнёнок. Если бы мой отец попытался атаковать его, Уайльд мог бы (и он так бы и поступил) поднять его и вышвырнуть на крыльцо. Он был на пять дюймов [12,7 см] выше и на четыре стоуна [25,36 кг] тяжелее Куинсберри, и хотя он мог быть не в форме, у моего отца не было ни малейшего шанса победить в борьбе с ним, потому что как бедный боксёр он был слишком благонравным (что характерно для боксёров, за исключением тех случаев, когда они пьяны), чтобы причинить вред в споре двух джентльменов.
Оскар был силён как бык, и его восхищение прекрасными гравюрами и голубым фарфором (странное на первый взгляд) было всего лишь признаком (одним из многих) его вкуса и проницательности. Утверждение, что только декаденты и неженки восхищаются прекрасными гравюрами и голубым фарфором, совершенно необоснованно. Говоря кратко, это чистый идиотизм.
Нет никаких оснований полагать, что Оскар засиделся в Оксфорде. Там он написал много стихотворений, широко публиковавшихся в “Айриш Монсли” и других дублинских печатных изданиях, а позже и в лондонском “Ворлде”. Он попал под влияние Рёскина, которого он почитал и который вовлёк его в компанию путешествующих студентов. Рёскина, которого он хотел впечатлить чувством “достоинства труда”. Его жизнь была лёгкой, у него были дюжины друзей и приятных товарищей. Всё время, проведённое им в Оксфорде, сопровождалось триумфальным успехом. Даже штраф в размере 40 фунтов, назначенный ему администрацией колледжа за трёхнедельное опоздание на учёбу в связи с поездкой в Грецию с Махаффи, не смог омрачить его славный успех, особенно, учитывая, что колледж вернул ему эти деньги обратно, что он получил Ньюдигейтскую премию и что после окончания колледжа он попросту продолжил свой триумф в Лондоне.
Нет никаких сомнений в том, что его путешествия в Грецию с Махаффи оказали значительный и продолжительный эффект на его сознание. Как и Аббат сэр Девид Хантер Блейер, который был его близким другом в колледже Магдалины, в то время он был на грани принятия католичества. Он писал своему оксфордскому другу Ричарду Хардингу, которого он называл “Котёнок”: “Я выезжаю в Рим в воскресенье, Махаффи поедет со мной до Генуи. Я надеюсь увидеть золотой купол собора Петра и Вечный город во вторник вечером. Это переломный момент в моей жизни – хотел бы я взглянуть на семена Времени и увидеть, что из них вырастет. Я буду помнить о тебе в Риме – поставлю свечу перед образом Девы Марии”.
Несколько дней спустя он снова пишет “Котёнку”, уже из Корфу: “Я так и не попал в Рим! Что за непостоянный юноша, подумаешь ты, но Махаффи, мой старый наставник, увлёк меня с собой в Грецию, чтобы показать мне Микены и Афины. Мне очень стыдно, но я не смог устоять, заеду в Рим на обратном пути”.
Согласно Махаффи (цитируя его собственные слова) “вся культура достигла своего расцвета в Греции, вся Греция – в Афинах, все Афины – в Акрополе, весь Акрополь – в Парфеноне”. Он полностью захватил сознание Уайльда Грецией и неверием, противоположным католичеству. Греческое искусство и то, что в настоящее время зачастую неверно воспринимается как типично греческие извращения, оказывало влияние на Оскара на протяжении всей его жизни.
Мистер Бресол в своей книге об Уайльде неверно цитирует (самым необычным способом) отрывок из “Пира” Платона. Он заставляет Платона говорить (словами Сократа), что в вожделении не отказывают себе “мужчины основного темперамента, чья любовь … направлена к юношам, а не к женщинам”. Платон написал на самом деле написал обратное: “Мужчины угнетённого темперамента, чья любовь направлена к женщинам, а не к юношам”. [Просмотрела я “Пир” Платона на русском и на английском, ни там, ни там ничего подобного не нашла] Платон говорит о том, что чистая любовь юношей выше любви женщин (а Бресол всё перепутал). Если бы мистер Бресол перечитал отрывок из “Пира”, он бы понял, что я не ошибаюсь. Сократ, в чьи уста Платон вложил свою философию, был сторонником чистоты, непорочности, однако его слова из “Пира” требуют особого осмысления. На самом деле (что, конечно же, очень противоречит и несвойственно общепринятым моральным нормам) Платон говорит, что любовь мужчин к юношам, представляющая чистоту, выше любви женщин, представляющей вожделение. Очень легко понять его слова неправильно или выставить не в том свете. Я всегда придерживался мнения, что задавать юношам чтение Платона в Оксфорде – это очень рискованное занятие. Активные гомосексуалисты и прочие зачастую приписывают Платону и Сократу те же убеждения, что и у них самих. Безграмотный Френк Хэррис в своей книге об Уайльде “Жизнь” совершил эту же самую ошибку, он также соглашается с обвинением против Сократа в “совращении юношества” (и, как результат, Сократ был приговорён к смерти), что означает, что он совращал юношей тем же способом, что и активный гомосексуалист. Это, конечно же, грубая ошибка. Сократа обвинили в quod corrumperit juventutem [совращение юношества, лат.], но это якобы утверждаемое совращение состояло в убийственном разоблачении абсурдности и аморальности греческих религиозных убеждений, касающихся богов и богинь Олимпа. Это явно отличается от совращения юношества в плохом смысле, он учил их высшей чистоте, альтруизму и аскетизму. Тем не менее, в своих дискуссиях он (намеренно или нет) показывал, что гомосексуальность буйно процветала в Афинах, и никто её не порицал, хотя высшие умы и признавали её нежелательной.
Оскар поехал в Италию сразу после путешествия в Грецию с Махаффи. Он был очарован Италией и в Риме был близок к принятию католичества. Мистер Бресол очень правильно говорит в своей книге (из которой я уже цитировал несколько отрывков): “До сих пор биографы Уайльда уделяли мало внимания его интересу к католичеству (мистер Бресол не читал мою книгу “Без извинений”, где к тому времени я уже довольно много написал на эту тему)” и антипатии к протестантству”. Затем он цитирует другое письмо Оскара его юному другу “Котёнку”, в котором он пишет о “неприятном сюрпризе” из завещания его дяди: “Он оставил около тысячи фунтов госпиталю моего отца, две тысячи фунтов моему брату и тысячу фунтов мне при условии, что я останусь протестантом! [Сын Уайльда, Вивиан Холланд, в своей книге “Сын Оскара Уайльда” тоже приводит это письмо, только в нём упоминается сумма в восемь тысяч фунтов для госпиталя] Бедняга, он на дух не переносил католиков и, видя, что я на грани, вычеркнул меня из завещания. Ужасное разочарование для меня. От моей склонности к католичеству страдает и разум, и карман. Отец в своё время передал ему часть моего рыбацкого домика в Коннемаре, которая после его смерти, конечно же, должна перейти ко мне. Но я потеряю и её, если “перейду в католичество в течение пяти лет” – скверное решение. Вообрази человека, готового предстать перед Богом и Вечным молчанием и находящегося во власти жалких протестантских предубеждений и слепого фанатизма”.
Это письмо чрезвычайно важное, оно предоставляет нам ошеломительное доказательство (рукой самого Оскара) того, что Аббат сэр Девид Хантер Блейер описал в своей книге как сближение поэта с католичеством. Но оно не свершилось. Религиозная страсть утихла, несмотря на сонеты и стихотворения, наполненные католическими настроениями. Греция одержала победу над Римом. Соблазн неверия оказался сильнее христианских порывов. Примерно в то же время, как отмечает Аббат, Оскар сдружился с лордом Рональдом Сазерленд-Гауэром (братом последнего герцога Сазерленда), утончённым, немного неприятным человеком, оказавшим, пожалуй, самое худшее влияние на него (во всех смыслах) и сделавшим всё возможное, чтобы отвратить его от католичества.
Бедный Оскар вернулся в Англию необращённым и позже написал сонет, начинающийся словами “Священней Рима Темза, берега” [“Мотив Итиса” в переводе В. Микушевич]. Трудно не подумать, что после смерти дяди он, скорее всего, получил две тысячи фунтов и вернул обратно свой рыбацкий домик в Коннемаре. Но, без сомнения, это лишь пример того, о чём думал Шекспир, выражая, возможно, неосознанно, католические настроения в словах “Так иногда во благо и тщетная мольба” [“Антоний и Клеопатра”, акт II, сцена I, перевод М. Донской].
С точки зрения католичества (что является моей точкой зрения и единственно верной) потерять две тысячи фунтов и рыбацкий домик во имя Веры – это высокая привилегия, очень ценная для спасения души
-
-
21.09.2016 в 20:14-
-
24.09.2016 в 12:53