Глава X
Глава X
Четыре года моей прекрасной дружбы и практически ежедневного общения с Оскаром Уайльдом, прервавшихся его заключением в тюрьму, совпадают с периодом его самой выдающейся и плодотворной литературной деятельности. До знакомства со мной он написал великолепное эссе о критике Шекспира “Портрет господина У. Х.” , которое в форме несколько фантастической истории очень близко подходит к решению проблем сонетов Шекспира. То же самое относится и к “Дориану Грею”, а вот “Веер леди Уиндермир” он выпустил вскоре после нашего знакомства. Я не был с ним, за исключением отдельных случаев, когда он писал эту пьесу. Но в неопубликованной части его письма ко мне из тюрьмы, “Тюремной исповеди”, он делает удивительно и фантастически неверное заявление, что я мешал ему писать и что он никогда не писал ничего, когда я был с ним. Я обязан снова повторить, чтобы зарегистрировать для истории данный факт, который очень легко подтвердить, что со времени нашего близкого общения до дня его смерти он никогда не писал ничего за исключением тех случаев, когда я был с ним. На самом деле я всегда оставался в одном доме с ним и зачастую сидел в той же комнате, когда он писал. Он написал целиком “Как важно быть серьёзным” в доме в Уэртинге, где я оставался с ним и бóльшую часть времени находился в одной комнате с ним. Он написал “Идеального мужа” частично в доме в Горинге, где я оставался с ним, и частично в комнатах, которые он снимал на Сент Джеймс Плейс, где я постоянно посещал его каждый день и проводил с ним по несколько часов. Он написал “Женщину, не стоящую внимания” в доме в Баббакомбе, который дала ему в пользование на два месяца леди Маунт-Темпл [дальняя родственница жены Уайльда и близкая подруга Джона Рёскина]. Всё это время, а именно мои летние каникулы, я провёл с ним, приехав туда со своим наставником, готовившим меня к сдаче выпускного экзамена на степень бакалавра в Оксфорде [степень бакалавра Альфред Дуглас так и не получил]. Он написал или, во всяком случае, придал окончательный вид “Балладе Редингской тюрьмы” на моей вилле в Позиллипо, и с того момента, как мы тогда расстались, как уже было сказано в этой книге, до дня его смерти он не написал ни строчки ни прозы, ни поэзии. Единственное, что он написал, когда я не был с ним (к несчастью для нас обоих), – это “Тюремная исповедь”, но даже она представляет собой длинное письмо, обращённое ко мне, начинающееся словами “Дорогой Бози” и подписанное “Твой любящий друг Оскар Уайльд”. Я уже высказал своё мнение об этом скучном и утомительном списке жалоб и претензий и уделяю этому внимание лишь для того, чтобы выделить моё мнение по поводу того, какое ментальное и интеллектуальное влияние я оказывал на него, и показать с помощью удивительного примера, приведенного выше, дикую абсурдность обвинений, выдвинутых им против меня в “неопубликованной части” его письма, которое Роберт Росс любезно “предоставил” Британскому музею и которое Британский музей отказался передавать мне, хотя очевидно, что она является моей собственностью.
Я должен сейчас пояснить, что администрация Британского музея занимает следующую вполне разумную позицию. Они хранят рукопись по доверенности и не вправе передать её мне, несмотря на то, что общепризнанно, что письмо написано мне, и также то, что в 1929 г. в приложении к моей “Автобиографии” я привёл отрывок из письма, написанного Оскаром Уайльдом Роберту Россу из Редингской тюрьмы, в котором он говорит о только что законченном письме ко мне: “Копия сделана и сверена с рукописью, оригинал пусть Мор отправит А.Д., наборщик сделал ещё одну копию, чтобы так же, как и я, ты мог оставить один экземпляр себе”.
Росс оставил оригинал рукописи себе, а мне не отослал даже копию. Впервые я увидел это письмо в 1912 г., двенадцать лет спустя после смерти Уайльда, когда оно было предоставлено мне в офисе господ Льюиса и Льюиса как часть документа, относящегося к “оправдательному заявлению” и предоставленного мистером Артуром Ренсомом в качестве защиты в моём деле о клевете. В результате этого предательского поступка Росса, у нас с Уайльдом было недопонимание в этом вопросе на протяжении всей оставшейся его жизни. Очевидно, он полагал, что я прочитал его оскорбительное и нечестное письмо и что я снисходительно решил не говорить ничего и просто проигнорировать его, что я бы, вероятно, и сделал, если бы получил его. С другой стороны, я, не зная ничего о существовании этого письма, был озадачен, когда он несколько раз упоминал некое письмо или письма, в которых он писал обо мне, находясь в тюрьме. Однажды во время ссоры я попрекнул его его отношением ко мне, когда он был в тюрьме, на что он мне ответил: “Ты же не собираешься использовать против меня то, что я написал о тебе, находясь в тюрьме, когда я голодал и был в полузабытье”. Тогда я подумал, что он имеет в виду письма, написанные им Россу, в которых он атаковал меня. И такое абсолютное недопонимание продолжалось до самой его смерти. Я убеждён, что он считал, что Росс выполнил его указания и передал мне письмо, и я выбросил его в огонь, что, совершенно очевидно, я и сделал бы, получи я письмо.
Администрация Британского музея в ответ на моё заявление с просьбой о возвращении рукописи, которое было отправлено моими адвокатами, господами Картером и Беллом, по совету, данному мне и им лордом Хейлшемом, который как лорд-канцлер был ex-officio [в силу занимаемой должности, лат.] одним из доверительных собственников, констатировала, что они не хотят хранить рукопись, представляющую для них источник смущения, и они бы с удовольствием передали её мне, если бы получили решение судьи с указаниями или советом им сделать это, но в то же время, так как они приняли её “в дар” (от Росса!) с условием доверительной собственности, они не в силах решить вопрос о передаче рукописи. Лорд Хейлшем, консультировавший меня и великодушно сказавший мне передать моему адвокату, чтобы тот встретился с ним в Военном министерстве (он был тогда военным министром), поделился с моим адвокатом мнением, что самым правильным решением будет подать иск на Британский музей в канцлерское отделение Высокого суда с требованием передачи рукописи. За этим, по его словам, последовало бы вынесение судебного решения, и, так как отношение Британского музея ко мне вовсе не было враждебным, наоборот, они были готовы помочь, если бы у них было официальное разрешение, я бы, очень вероятно, получил рукопись, которая, по его (лорда Хейлшема) личному мнению, должна быть у меня. К сожалению, расходы, которые повлекло бы судебное разбирательство, стали препятствием. Один мой знакомый сказал сначала, что он оплатит их, однако, его отговорил молодой юрист, к которому он обратился за советом и который, очевидно, не понял сути дела и силы моего заявления, поддерживаемого лордом Хейлшемом. Я оставил этот вопрос in statu quo [в текущем состоянии, лат.], и, похоже, что администрация поймёт, что они поступили несправедливо по отношению ко мне, лишь через двадцать лет после моей смерти.
Я должен извиниться перед моими читателями за это, возможно, скучное и утомительное отступление от основной темы книги, но это тоже часть истории Уайльда, и тот факт, что затрагиваются такие личные для меня вопросы, – это моё несчастье, но не моя вина.
Я должен сейчас пояснить, что администрация Британского музея занимает следующую вполне разумную позицию. Они хранят рукопись по доверенности и не вправе передать её мне, несмотря на то, что общепризнанно, что письмо написано мне, и также то, что в 1929 г. в приложении к моей “Автобиографии” я привёл отрывок из письма, написанного Оскаром Уайльдом Роберту Россу из Редингской тюрьмы, в котором он говорит о только что законченном письме ко мне: “Копия сделана и сверена с рукописью, оригинал пусть Мор отправит А.Д., наборщик сделал ещё одну копию, чтобы так же, как и я, ты мог оставить один экземпляр себе”.
Росс оставил оригинал рукописи себе, а мне не отослал даже копию. Впервые я увидел это письмо в 1912 г., двенадцать лет спустя после смерти Уайльда, когда оно было предоставлено мне в офисе господ Льюиса и Льюиса как часть документа, относящегося к “оправдательному заявлению” и предоставленного мистером Артуром Ренсомом в качестве защиты в моём деле о клевете. В результате этого предательского поступка Росса, у нас с Уайльдом было недопонимание в этом вопросе на протяжении всей оставшейся его жизни. Очевидно, он полагал, что я прочитал его оскорбительное и нечестное письмо и что я снисходительно решил не говорить ничего и просто проигнорировать его, что я бы, вероятно, и сделал, если бы получил его. С другой стороны, я, не зная ничего о существовании этого письма, был озадачен, когда он несколько раз упоминал некое письмо или письма, в которых он писал обо мне, находясь в тюрьме. Однажды во время ссоры я попрекнул его его отношением ко мне, когда он был в тюрьме, на что он мне ответил: “Ты же не собираешься использовать против меня то, что я написал о тебе, находясь в тюрьме, когда я голодал и был в полузабытье”. Тогда я подумал, что он имеет в виду письма, написанные им Россу, в которых он атаковал меня. И такое абсолютное недопонимание продолжалось до самой его смерти. Я убеждён, что он считал, что Росс выполнил его указания и передал мне письмо, и я выбросил его в огонь, что, совершенно очевидно, я и сделал бы, получи я письмо.
Администрация Британского музея в ответ на моё заявление с просьбой о возвращении рукописи, которое было отправлено моими адвокатами, господами Картером и Беллом, по совету, данному мне и им лордом Хейлшемом, который как лорд-канцлер был ex-officio [в силу занимаемой должности, лат.] одним из доверительных собственников, констатировала, что они не хотят хранить рукопись, представляющую для них источник смущения, и они бы с удовольствием передали её мне, если бы получили решение судьи с указаниями или советом им сделать это, но в то же время, так как они приняли её “в дар” (от Росса!) с условием доверительной собственности, они не в силах решить вопрос о передаче рукописи. Лорд Хейлшем, консультировавший меня и великодушно сказавший мне передать моему адвокату, чтобы тот встретился с ним в Военном министерстве (он был тогда военным министром), поделился с моим адвокатом мнением, что самым правильным решением будет подать иск на Британский музей в канцлерское отделение Высокого суда с требованием передачи рукописи. За этим, по его словам, последовало бы вынесение судебного решения, и, так как отношение Британского музея ко мне вовсе не было враждебным, наоборот, они были готовы помочь, если бы у них было официальное разрешение, я бы, очень вероятно, получил рукопись, которая, по его (лорда Хейлшема) личному мнению, должна быть у меня. К сожалению, расходы, которые повлекло бы судебное разбирательство, стали препятствием. Один мой знакомый сказал сначала, что он оплатит их, однако, его отговорил молодой юрист, к которому он обратился за советом и который, очевидно, не понял сути дела и силы моего заявления, поддерживаемого лордом Хейлшемом. Я оставил этот вопрос in statu quo [в текущем состоянии, лат.], и, похоже, что администрация поймёт, что они поступили несправедливо по отношению ко мне, лишь через двадцать лет после моей смерти.
Я должен извиниться перед моими читателями за это, возможно, скучное и утомительное отступление от основной темы книги, но это тоже часть истории Уайльда, и тот факт, что затрагиваются такие личные для меня вопросы, – это моё несчастье, но не моя вина.