Глава VIII
Глава VIII
В моём распоряжении ограниченный объём книги, поэтому невозможно в полной мере рассказать обо всей деятельности Оскара Уайльда в его первые годы в Лондоне. Он был успешен как поэт, написал много анонимных статей в журналы, в том числе и рецензии на книги, ещё он ездил с лекциями. Как уже было сказано, у него было очень мало денег, и он пытался увеличить свой доход, написав пьесу “Вера или Нигилисты”. Любому, кто пытается написать пьесу, стоит прочитать “Веру” и вспомнить, что человек, написавший этот нелепый бред, через несколько лет выпустил на свет четыре шедевра: “Веер леди Уиндермир”, “Женщина, не стоящая внимания”, “Идеальный муж” и “Как важно быть серьёзным”. Пьеса “Вера” была поставлена в Нью-Йорке, где всё закончилось полным провалом, затем была объявлена её постановка в театре Адельфи в Лондоне, но по милостивой воле судьбы её отменили, и она так и не была показана. Сам Уайльд написал о ней следующее: “Я пытался с помощью пределов искусства выразить титанический крик людей о свободе, угрожающий в наши дни европейским тронам и дестабилизирующий государства от Испании до России, от северных до южных морей … Это касается … современной нигилистической России со всем террором её тирании и чудом её мученичества”.
Мистер Борис Бресол, чью книгу об Уайльде я уже цитировал, – русский и занимал официальную должность в правительстве Российской империи с 1910 по 1916 г. Он также служил лейтенантом в гвардии Российской империи. Он достаточно осведомлён, чтобы понять всю абсурдность “Веры или Нигилистов”, якобы изображающей период около 1800 г. И он показывает её нам очень забавным способом. У Уайльда царь ругает свои офицеров, говоря им “Тогда я изгоняю вас за дурные шутки. Bon voyage, Messiuers! [Приятного путешествия, господа, фр.] Если вам дорога жизнь, то вы уедете на первом парижском поезде”.[перевод К. А. Савельев]
В 1800 г., конечно же, как указывает мистер Бресол, в России не было поездов, да и нигде в мире не было!
Как социальный реформатор Уайльд был просто смешон, поэтому меня удивляет, что мистер Шерард говорит про “Душу человека при социализме” Уайльда, написанную намного позднее. Во время написания “Жизни” об Уайльде, а это уже тридцать лет спустя, Шерард очень восхищался этим произведением. Если честно, то я считаю, что это (вместе с “Верой”) – самое худшее, что написал Уайльд. Эти произведения мне кажутся слабыми и неискренними. Мне стоило ожидать, что к этому времени Шерард изменит своё мнение, и, вероятно, он его изменил, однако, читая книги Шерарда, я узнал, что он встал на путь социалиста. Это большой сюрприз для меня. Я знал Шерарда довольно хорошо, пусть и непродолжительное время, в девяностых, и я часто видел его на протяжении последних трёх или четырёх лет, после длительного перерыва, когда мы были в большей или меньшей степени “врагами”. Сейчас мы прекрасно дружим. И он имеет не большее представление о социализме, чем имел Уайльд. Если бы я не услышал это от него самого, я бы ни за что не поверил. Он всегда производил впечатление самого аристократичного из всех аристократов (он наследник, хоть и незаконнорожденный, графа Харборо) и Тори [сторонник одноимённой консервативной партии]. Его глубокая симпатия к беднякам и притесняемым (которую я тоже разделяю) больше характерна (знает он это или нет) для аристократов, чем для социалистов.
Смысл слов сейчас коверкают в самой ужасной манере. Меня раздражает, когда говорят, что добрый, щедрый, гениальный человек, вращающийся во всех социальных классах без позёрства и неловкости, – это “хороший демократ”. “Хорошие демократы” совсем не такие. Все вышеперечисленные качества характерны не для демократов, а, наоборот, для аристократов. Сталин – типичный демократ, и Ленин им был. Гитлер – другой. И большевизм, и гитлеризм – это плоды демократии. Можно было бы представить себе, что вся эта ужасная чушь о том, что в Первую мировую войну 1914-18 гг. боролись ради того, чтобы сделать мир безопасным для демократии, уже устарела (даже мистер Бернард Шоу, называющий себя социалистом, недавно предпринял хорошую попытку разоблачения “демократии”), но это далеко не так. Мы постоянно читаем в газетах, что король Георг – “демократический король”, что, слава Богу, на самом деле означает, что он таковым не является и никогда не будет. Мы также постоянно слышим, что Великобритания – демократическая страна, на самом же деле (опять же, слава Богу) в ней ничего этого нет, лишь конституционная монархия, в бóльшей степени управляемая постоянными чиновниками и Тайным советом.
Уайльд всегда был добрым и щедрым, всегда симпатизировал “неудачникам”, но крайне мало интересовался политикой. Большинство неискушённых молодых людей в Оксфорде, когда там учился Уайльд, и в моё время начали называть себя социалистами (сейчас они коммунисты), и Уайльд, без сомнения, не являлся исключением из этого правила. После отъезда из Оксфорда он с головой погрузился в литературную и светскую жизнь. Он больше не беспокоил себя политикой. Когда я познакомился с ним, он относил себя к “либералам”, но я очень сильно сомневаюсь, что он когда-либо обременял себя голосованием на выборах. У него не было никакого интереса к социальным вопросам. Основная идея “Души человека при социализме” состоит в том, что наука и механизмы (ни о том, ни о другом Уайльд не имел ни малейшего понятия) в итоге решат все проблемы бедности и нищеты. В этом случае чувство юмора совершенно и катастрофически покинуло Уайльда, как, впрочем, и с “Верой или нигилистами” и его ещё одной “никчёмной” пьесой “Герцогиня Падуанская” (чтобы восстановить справедливость, скажу, что она намного лучше “Веры”).
Был такой момент, когда финансовые перспективы Оскара были совсем не радужными, и казалось, что он зашёл в impasse [тупик, фр.], как вдруг он получил телеграмму, датированную 30-м сентября 1881 г., из Нью-Йорка от полковника Ф. У. Морса, менеджера Ричарда Д’Ойли Карта. В ней было следующее: “Ответственный агент попросил меня узнать, не соизволите ли вы принять его предложение о чтении пятидесяти лекций, начиная с 1-го ноября. Конфиденциально. Ответьте”. Уайльд ответил “Да, если предложение хорошее”. Вскоре он отплыл в Нью-Йорк и выступил с рядом лекций по всей Америке.
Предложение о туре с лекциями по Америке было в основном результатом оперы Гилберта и Салливана “Терпение”, ставившейся в то время с большим успехом. Изначальная задумка выставить Оскара нелепым на деле разрекламировала его и стала причиной его успешного тура по Америке, принёсшего ему довольно много денег и давшего возможность начать эпоху материального процветания, не прекращающегося и даже наоборот увеличивающегося вплоть до краха в 1895 г. Прибыв в Нью-Йорк, он сказал о лондонской постановке “Терпения” следующее: “Мы присутствовали на премьере и получили массу удовольствия. Я посетил то, что искренне считал правдой, и похвала или порицание публики для меня не имели значения”.
Он ни сколько не возражал против “Терпения”, в чьей сатире не было неуклюжей злобы из атак “Панча”. Приехав в Нью-Йорк на свою первую лекцию, он сказал аудитории: “Вы слушали великолепную музыку мистера Салливана и остроумную сатиру мистера Гилберта три тысячи вечеров, и я уверен, что для вас будет нетрудно, если я, уделив ещё больше времени сатире, попрошу один вечер послушать правду”.
Его карьера лектора в Соединённых Штатах была одним продолжительным триумфальным успехом, несмотря на большое количество атак и нападок со стороны газетчиков. Оскар Уайльд был прирождённым оратором. Он обладал самым прекрасным голосом и привлекательной индивидуальностью. Его темой было искусство в поэзии и моде, “секрет жизни” и “взаимосвязь всех видов искусства”. Впрочем, о чём бы он ни говорил, его ожидал бы не меньший успех. Он был одним из тех людей, одним из миллиона, кому дана невероятная способность убеждать. Даже если бы он нёс всякий бред, ему бы удалось “провернуть дело”, однако, на самом деле его лекции состояли из одной лишь правды и базировались на истинных знаниях и эрудиции. То, что он рассказывал, было “слишком заумным” для большей части американской аудитории, но он это делал с такой превосходной харизмой и грацией, что очаровал даже тех, кто был настроен враждебно, и ряды филистимлян. Попытки глупых журналистов из “Нью-Йорк Таймс”, “Трибун” и других изданий выставить его нелепым poseur [позёр, фр.] провалились. Нет ничего хорошего в том, чтобы говорить публике, что человек нелепый позёр и осёл, когда публика сама может убедиться в обратном. Его успех во многом заключался в эффекте, который он производил на женщин. Он был окружён светскими дамами, и, несмотря на несколько неудач и неприятных моментов, в целом, он с триумфом объехал Америку и вернулся в Англию с карманами, полными денег. Тот факт, что его теории об искусстве, живописи и литературе были заимствованы у Уолтера Патера, Рёскина и Уистлера, вовсе не сыграл против него. Мы все заимствуем наши взгляды на искусство из работ других, и все настоящие поэты имитировали своих предшественников в большей или меньшей степени. Господа Т. С. Элиот [американо-английский поэт, драматург и критик] и У. Х. Оден [англо-американский поэт] могут выступить в качестве примера, что будет, если перестать копировать. Завистникам Уайльда казалось, что, если они докажут, что он в своих рассуждениях повторил за теми, кого он считал великими мастерами, они докажут что-то против него. Что за бред! С какой ещё целью, если не с целью распространения, Рёскин и другие поведали свои рассуждения? Если я хочу доказать правоту, должны ли упрекать меня за то, что я всего лишь перевёл на другой язык или пересказал что-то, уже известное миру и созданное великим гением? Уайльд никогда не отрицал, что он в долгу перед Рёскином, Патером или даже Уистлером. В интервью нью-йоркскому репортёру он сказал: “Многие из моих теорий, если я могу так сказать, получили своё развитие из теорий Рёскина”.
Позже он сказал о Рёскине следующие слова: “Несомненно, для нас он всегда будет мастером знания о благородном образе жизни и мудрости духовных вещей. Он был тем, кто с помощью магии своего бытия и музыки губ учил нас в Оксфорде энтузиазму ради красоты, который и является секретом эллинизма”.
Совершенное бесстрашие Оскара и его великолепное чувство юмора сослужили ему отличную службу во время американского турне. В письме своему другу он рассказал о Ледвилле, городе, имевшем репутацию “самого преступного города в мире”, где каждый носит с собой револьвер. Оскар писал: “Мне сказали, что если я поеду туда, то, определённо, застрелят или меня, или моего менеджера. Я написал и сказал им, что ничего из того, что они могут сделать с моим менеджером, не может запугать меня”.
Он поехал в Ледвилл и имел там невероятный успех.
В перерыве между лекциями он спустился в шахту и открыл её новый ствол, названный “Оскаром”. Он имел невероятный успех у шахтёров, они прозвали его “громилой без глазного протеза”. Он вышел к шахтёрам с лекцией о Бенвенуто Челлини, который помимо того, что был прекрасным скульптором и изысканным мастером в работе по золоту, серебру, слоновой кости и драгоценным камням, был ещё и духовным предком “гангстеров”, чья последующая узурпация американской сцены являлась, пожалуй, самым значительным в Америке вкладом в эволюцию видов.
Оскар выехал в Европу из Америки в конце 1882 г., и 6-го января 1883 г. он прибыл в Ливерпуль. С тех пор он отказался от своего эстетского костюма.
После небольшой остановки в Париже, где он впервые встретил Роберта Шерарда и имел гораздо меньший успех среди французских писателей таких, как Эдмон де Гонкур и Виктор Гюго, он вернулся в Лондон, и в июне того же года договорился с полковником Морсом о турне с лекциями по Англии и Шотландии, которое он совершил должным образом и с достойным успехом.
В ноябре он обручился с мисс Констанс Ллойд, единственной дочерью Хораса Ллойда, королевского адвоката. Это был брак по большой любви с обеих сторон. Миссис Уайльд принесла значительную прибавку доходу ménage [семья, совместная жизнь, фр.]. Доходы Оскара возросли, он имел значительный заработок, и американское турне принесло немало денег. Молодая пара, поселившись в доме номер 16 по Тайт Стрит в Челси, была довольно состоятельной. В браке были рождены два сына. Старший мальчик Сирил погиб во время Первой мировой войны 1914-18 гг., а младший – Вивиан – всё ещё жив.
К тому времени, как я познакомился с Оскаром и его женой, что, как я полагаю, состоялось летом 1891 г., они были женаты уже восемь лет, и их чувства всё ещё были сильны. То, что Оскар обожал свою жену, доказывают письма, многие из которых, без сомнения, будут напечатаны, когда мой друг мистер А. Дж. А. Симонс издаст свою книгу “Жизнь” про Уайльда, с которой он был обручён последние два или три года [Симонс умер, так и не издав эту книгу, она осталась незаконченной]. Миссис Уайльд была в той же степени предана своему супругу.
Несмотря на то, что за год или два до окончательной катастрофы они отдалились друг от друга, их брак выжил так же, как и 9 из 10 браков. Объяснение Шерарда, почему в отношениях Оскара и его жены появился холодок, я принять не могу. Шерард утверждает, что дело в болезни, от которой страдал Оскар, но мне не удалось найти ни одного подтверждения. Не мне опровергать сказанное им, но, если честно, я в это не верю. В любом случае, я не собираюсь говорить об их браке больше, чем уже было сказано в предыдущих книгах. Всё, что я могу сказать, это то, что их брак не пережил последнего испытания. Мне очень нравилась миссис Уайльд, я восхищался ей, я очень сочувствую её жестокой судьбе и сопереживаю страшному испытанию, в которое её втянули безумство моего отца и судебный процесс, но я думаю, что, в конце концов, она бы не сделала того, что должна была сделать.
Есть много жён, которые, насколько я знаю, всей кожей приросли к своим мужьям и “не отпускали их вплоть до Страшного суда”. Миссис Уайльд, увы, была не из таких. Я цитирую отрывок из моей “Автобиографии”: “Я всегда был в самых лучших отношениях с миссис Уайльд. Мне нравилась она, и я нравился ей. Примерно через год после нашей первой встречи она сказала мне, что я нравлюсь ей больше, чем остальные друзья Оскара. Она часто бывала в доме моей матери на Кадоган Плейс и присутствовала на вечерах, который давала моя мать, в течение первого года моего знакомства с её мужем. После débâcle [крах, фр.] я больше никогда не встречался с ней. Последний раз я видел её за два дня до судебного разбирательства против моего отца, мы втроём поужинали в ресторане, а потом отправились в ложу в театре Сент Джеймс, где с аншлагом шла пьеса Оскара “Как важно быть серьёзным”. Она была очень сильно взволнована, и, когда я пожелал ей спокойной ночи у дверей театра, в её глазах были слёзы”… Честность вынуждает меня сказать, что Оскар в течение того времени, когда я его знал, не всегда был добр к жене. Он определённо (как часто он мне это говорил) очень сильно любил её, и брак их был по любви. Когда я познакомился с ним, он всё ещё любил её, но он часто был нетерпим к ней, иногда обходился с ней невежливо, обижался на неё, открыто демонстрировал свою обиду и не слишком одобрял её привязанность к нему. Незадолго до катастрофы (после его выхода из тюрьмы, они больше не виделись) между ними были натянутые отношения. Попытки сделать вывод, что тому виной я, - неверные и нечестные. Те, кто знают факты (а их немало среди ныне живущих), если скажут правду, подтвердят, что я никогда не был “яблоком раздора” между Оскаром и его женой, хотя я однажды шутливо написал эту фразу в письме к Россу, который использовал его против меня во время суда с Ренсомом.
Я не переношу атак на миссис Уайльд, которой я восхищаюсь и которую я уважаю и люблю, но т.к. я пишу эту книгу в большей степени ради защиты Уайльда, чем ради какой-либо другой цели (и настоящая правда в том, что всё, что я пытаюсь сказать, - это в основном в его защиту), то я обязан сказать, что я думаю, что миссис Уайльд, в конце концов, поступила бы с ним не самым лучшим образом. Вот что я написал по этому вопросу в моей книге “Без извинений” (1938): “Что касается его жены, он женился на ей исключительно по любви и, если бы она относилась к нему должным образом и осталась бы с ним после его выхода из тюрьмы, как поступила бы действительно хорошая жена, продолжал бы любить её до конца жизни. Мне всегда нравилась миссис Уайльд, и я нравился ей, хотя я ни разу не видел её после катастрофы. Она была прекрасной, трогательной и милой. Очевидно, что она многое вытерпела и заслуживает симпатии, она ужасно быстро упала с высоты, на которую ей удалось подняться. Я глубоко сочувствую ей, но не могу не обвинять за то отношение, которое было у неё после вынесения приговора. Она не была щедра к нему в денежных вопросах и, кроме всего прочего, она написала письмо, которое он получил вскоре после выхода из тюрьмы. В письме был расчёт (а она должна была хорошо знать его характер) на то, чтобы озлобить и раздражить его, и сделать невозможным воссоединение, которого, по её словам, она желала. Она предложила “принять его обратно” на определённых условиях. Оскар не показывал мне это письмо (после его выхода из тюрьмы, я не видел его некоторое время, в течение которого он и получил это письмо), но он сказал мне, что её “условия” оскорбительны, и он побелел и весь дрожал от злости, когда рассказывал мне об этом письме.
Это письмо испортило все шансы на воссоединение и окончательно убило оставшуюся в нём любовь к ней. В “Тюремной исповеди” он восхвалял её доброту и благородство. По моим подсчётам, конечно же, всё, что говорилось в ней обо мне, было полно упрёков и обвинений. Тем не менее, это был обвинённый и обруганный друг, а не “добрая и благородная” жена, оставшаяся с мужем и не собирающаяся уезжать от него из-за его собственных обвинения и жалоб. Если бы Оскар принял её условия (одно из которых – никогда не видеться со мной), без сомнений, мы с ним не встретились бы в Неаполе и никогда бы больше не увиделись. С моей точки зрения, если брать во внимание исключительно материальный аспект, это очень пошло бы мне на пользу. Мой отец неоднократно предлагал мне “прощение” и возвращение солидных выплат, которых он лишил меня, если я брошу Уайльда. Неодобрение и враждебное отношение “общества” в целом и короля Эдварда VII, тогда ещё принца Уэльского, в частности ко мне значительно усилилось, когда стало известно, что наша дружба возобновилась в Неаполе. Так что если бы миссис Уайльд (или из-за отсутствия у неё такта, или потому, что она сознательно выдвинула условия, которые он не принял бы) не сделала бы невозможным его воссоединение с ней, у меня не было бы никаких шансов, даже если бы я очень этого хотел (а я совсем не хотел на самом деле), встать у них на пути.
Я уже давно считаю, что мне есть что сказать в защиту и извиться за моё поведение и Уайльда после его выхода из тюрьмы. Простая истина в том, что, если бы я был архангелом Гавриилом, я не смог бы вести себя с ним лучше, чем это было на самом деле. Я отдал всё и не взял взамен ничего, кроме обвинений от soi-disant [так называемые, фр.] друзей. Люди, не одобряющие того, что я делал, вольны поступать по-своему. Теперь мне всё равно, хотя раньше было совсем по-другому. Я не защищаю себя, я не нуждаюсь в защите. Я защищаю Оскара и пытаюсь показать, что в том, что он не воссоединился со своей женой, не было его вины. Вся вина лежит на миссис Уайльд. Пока она не написала ему письмо, о котором я говорил ранее, он не принимал всерьёз моё предложение остановиться у меня в Неаполе, я предложил ему это тогда только потому, что знал, что ему некуда ехать, и я был единственным в мире человеком, который был готов принять его.
Мир тогда был жесток, каким он всегда был и всегда будет. Я был единственным человеком в мире, который хотел его из чистой дружбы и сострадания, а весь мир, прогнав его изо всех других убежищ, пытался выкурить его и из последнего тоже.
Главным зачинщиком интриг по разлучению нас был Роберт Росс. В этом плане, как и во всём другом, имеющем отношение к Уайльду, он был главным злодеем. Я уверен, что этот факт более ясно будет рассмотрен, когда А. Дж. А. Симонс опубликует свою книгу об Уайльде, а это будет очень скоро. Книга будет содержат непубликовавшиеся ранее письма Уайльда, многие из которых я и сам не читал”.
Это всё, что я хотел бы сказать о браке Уайльда, начавшемся благоприятно и жестоко и жалко омрачившемся к концу.
Миссис Уайльд умерла в Генуе во время своего долгого визита к ныне покойной Маргарет, Рани Саравака [титул жены правящего раджи], сестре моего хорошего друга Гарри де Виндта. У Рани была вилла недалеко от Генуи, и она предложила миссис Уайльд приехать к ней и остаться на столько, на сколько она пожелает. Однажды миссис Уайльд поехала в Геную по личным делам и не вернулась. Рани узнала о её внезапной смерти, случившейся в отеле в Генуе, лишь через несколько дней. Я узнал эти подробности от Гарри де Виндта. Оскар рассказал мне в Париже (он жил в отеле Д’Альзас), что в ночь её смерти (как он впоследствии узнал) его мучили печальные сны о ней, и он проснулся в слезах. Он сказал: “Мне снилось, что она пришла посмотреть на меня, и я повторял “Уйди, уйди, оставь меня в покое”.
Не много “очищающего веселья” можно извлечь из этой ужасной трагедии, как и драгоценного слабого утешения из любого другого источника, если только это не своего рода призрак эха слов Ле-Бо, обращённых к Орландо из “Как вам это понравится”:
Мистер Борис Бресол, чью книгу об Уайльде я уже цитировал, – русский и занимал официальную должность в правительстве Российской империи с 1910 по 1916 г. Он также служил лейтенантом в гвардии Российской империи. Он достаточно осведомлён, чтобы понять всю абсурдность “Веры или Нигилистов”, якобы изображающей период около 1800 г. И он показывает её нам очень забавным способом. У Уайльда царь ругает свои офицеров, говоря им “Тогда я изгоняю вас за дурные шутки. Bon voyage, Messiuers! [Приятного путешествия, господа, фр.] Если вам дорога жизнь, то вы уедете на первом парижском поезде”.[перевод К. А. Савельев]
В 1800 г., конечно же, как указывает мистер Бресол, в России не было поездов, да и нигде в мире не было!
Как социальный реформатор Уайльд был просто смешон, поэтому меня удивляет, что мистер Шерард говорит про “Душу человека при социализме” Уайльда, написанную намного позднее. Во время написания “Жизни” об Уайльде, а это уже тридцать лет спустя, Шерард очень восхищался этим произведением. Если честно, то я считаю, что это (вместе с “Верой”) – самое худшее, что написал Уайльд. Эти произведения мне кажутся слабыми и неискренними. Мне стоило ожидать, что к этому времени Шерард изменит своё мнение, и, вероятно, он его изменил, однако, читая книги Шерарда, я узнал, что он встал на путь социалиста. Это большой сюрприз для меня. Я знал Шерарда довольно хорошо, пусть и непродолжительное время, в девяностых, и я часто видел его на протяжении последних трёх или четырёх лет, после длительного перерыва, когда мы были в большей или меньшей степени “врагами”. Сейчас мы прекрасно дружим. И он имеет не большее представление о социализме, чем имел Уайльд. Если бы я не услышал это от него самого, я бы ни за что не поверил. Он всегда производил впечатление самого аристократичного из всех аристократов (он наследник, хоть и незаконнорожденный, графа Харборо) и Тори [сторонник одноимённой консервативной партии]. Его глубокая симпатия к беднякам и притесняемым (которую я тоже разделяю) больше характерна (знает он это или нет) для аристократов, чем для социалистов.
Смысл слов сейчас коверкают в самой ужасной манере. Меня раздражает, когда говорят, что добрый, щедрый, гениальный человек, вращающийся во всех социальных классах без позёрства и неловкости, – это “хороший демократ”. “Хорошие демократы” совсем не такие. Все вышеперечисленные качества характерны не для демократов, а, наоборот, для аристократов. Сталин – типичный демократ, и Ленин им был. Гитлер – другой. И большевизм, и гитлеризм – это плоды демократии. Можно было бы представить себе, что вся эта ужасная чушь о том, что в Первую мировую войну 1914-18 гг. боролись ради того, чтобы сделать мир безопасным для демократии, уже устарела (даже мистер Бернард Шоу, называющий себя социалистом, недавно предпринял хорошую попытку разоблачения “демократии”), но это далеко не так. Мы постоянно читаем в газетах, что король Георг – “демократический король”, что, слава Богу, на самом деле означает, что он таковым не является и никогда не будет. Мы также постоянно слышим, что Великобритания – демократическая страна, на самом же деле (опять же, слава Богу) в ней ничего этого нет, лишь конституционная монархия, в бóльшей степени управляемая постоянными чиновниками и Тайным советом.
Уайльд всегда был добрым и щедрым, всегда симпатизировал “неудачникам”, но крайне мало интересовался политикой. Большинство неискушённых молодых людей в Оксфорде, когда там учился Уайльд, и в моё время начали называть себя социалистами (сейчас они коммунисты), и Уайльд, без сомнения, не являлся исключением из этого правила. После отъезда из Оксфорда он с головой погрузился в литературную и светскую жизнь. Он больше не беспокоил себя политикой. Когда я познакомился с ним, он относил себя к “либералам”, но я очень сильно сомневаюсь, что он когда-либо обременял себя голосованием на выборах. У него не было никакого интереса к социальным вопросам. Основная идея “Души человека при социализме” состоит в том, что наука и механизмы (ни о том, ни о другом Уайльд не имел ни малейшего понятия) в итоге решат все проблемы бедности и нищеты. В этом случае чувство юмора совершенно и катастрофически покинуло Уайльда, как, впрочем, и с “Верой или нигилистами” и его ещё одной “никчёмной” пьесой “Герцогиня Падуанская” (чтобы восстановить справедливость, скажу, что она намного лучше “Веры”).
Был такой момент, когда финансовые перспективы Оскара были совсем не радужными, и казалось, что он зашёл в impasse [тупик, фр.], как вдруг он получил телеграмму, датированную 30-м сентября 1881 г., из Нью-Йорка от полковника Ф. У. Морса, менеджера Ричарда Д’Ойли Карта. В ней было следующее: “Ответственный агент попросил меня узнать, не соизволите ли вы принять его предложение о чтении пятидесяти лекций, начиная с 1-го ноября. Конфиденциально. Ответьте”. Уайльд ответил “Да, если предложение хорошее”. Вскоре он отплыл в Нью-Йорк и выступил с рядом лекций по всей Америке.
Предложение о туре с лекциями по Америке было в основном результатом оперы Гилберта и Салливана “Терпение”, ставившейся в то время с большим успехом. Изначальная задумка выставить Оскара нелепым на деле разрекламировала его и стала причиной его успешного тура по Америке, принёсшего ему довольно много денег и давшего возможность начать эпоху материального процветания, не прекращающегося и даже наоборот увеличивающегося вплоть до краха в 1895 г. Прибыв в Нью-Йорк, он сказал о лондонской постановке “Терпения” следующее: “Мы присутствовали на премьере и получили массу удовольствия. Я посетил то, что искренне считал правдой, и похвала или порицание публики для меня не имели значения”.
Он ни сколько не возражал против “Терпения”, в чьей сатире не было неуклюжей злобы из атак “Панча”. Приехав в Нью-Йорк на свою первую лекцию, он сказал аудитории: “Вы слушали великолепную музыку мистера Салливана и остроумную сатиру мистера Гилберта три тысячи вечеров, и я уверен, что для вас будет нетрудно, если я, уделив ещё больше времени сатире, попрошу один вечер послушать правду”.
Его карьера лектора в Соединённых Штатах была одним продолжительным триумфальным успехом, несмотря на большое количество атак и нападок со стороны газетчиков. Оскар Уайльд был прирождённым оратором. Он обладал самым прекрасным голосом и привлекательной индивидуальностью. Его темой было искусство в поэзии и моде, “секрет жизни” и “взаимосвязь всех видов искусства”. Впрочем, о чём бы он ни говорил, его ожидал бы не меньший успех. Он был одним из тех людей, одним из миллиона, кому дана невероятная способность убеждать. Даже если бы он нёс всякий бред, ему бы удалось “провернуть дело”, однако, на самом деле его лекции состояли из одной лишь правды и базировались на истинных знаниях и эрудиции. То, что он рассказывал, было “слишком заумным” для большей части американской аудитории, но он это делал с такой превосходной харизмой и грацией, что очаровал даже тех, кто был настроен враждебно, и ряды филистимлян. Попытки глупых журналистов из “Нью-Йорк Таймс”, “Трибун” и других изданий выставить его нелепым poseur [позёр, фр.] провалились. Нет ничего хорошего в том, чтобы говорить публике, что человек нелепый позёр и осёл, когда публика сама может убедиться в обратном. Его успех во многом заключался в эффекте, который он производил на женщин. Он был окружён светскими дамами, и, несмотря на несколько неудач и неприятных моментов, в целом, он с триумфом объехал Америку и вернулся в Англию с карманами, полными денег. Тот факт, что его теории об искусстве, живописи и литературе были заимствованы у Уолтера Патера, Рёскина и Уистлера, вовсе не сыграл против него. Мы все заимствуем наши взгляды на искусство из работ других, и все настоящие поэты имитировали своих предшественников в большей или меньшей степени. Господа Т. С. Элиот [американо-английский поэт, драматург и критик] и У. Х. Оден [англо-американский поэт] могут выступить в качестве примера, что будет, если перестать копировать. Завистникам Уайльда казалось, что, если они докажут, что он в своих рассуждениях повторил за теми, кого он считал великими мастерами, они докажут что-то против него. Что за бред! С какой ещё целью, если не с целью распространения, Рёскин и другие поведали свои рассуждения? Если я хочу доказать правоту, должны ли упрекать меня за то, что я всего лишь перевёл на другой язык или пересказал что-то, уже известное миру и созданное великим гением? Уайльд никогда не отрицал, что он в долгу перед Рёскином, Патером или даже Уистлером. В интервью нью-йоркскому репортёру он сказал: “Многие из моих теорий, если я могу так сказать, получили своё развитие из теорий Рёскина”.
Позже он сказал о Рёскине следующие слова: “Несомненно, для нас он всегда будет мастером знания о благородном образе жизни и мудрости духовных вещей. Он был тем, кто с помощью магии своего бытия и музыки губ учил нас в Оксфорде энтузиазму ради красоты, который и является секретом эллинизма”.
Совершенное бесстрашие Оскара и его великолепное чувство юмора сослужили ему отличную службу во время американского турне. В письме своему другу он рассказал о Ледвилле, городе, имевшем репутацию “самого преступного города в мире”, где каждый носит с собой револьвер. Оскар писал: “Мне сказали, что если я поеду туда, то, определённо, застрелят или меня, или моего менеджера. Я написал и сказал им, что ничего из того, что они могут сделать с моим менеджером, не может запугать меня”.
Он поехал в Ледвилл и имел там невероятный успех.
В перерыве между лекциями он спустился в шахту и открыл её новый ствол, названный “Оскаром”. Он имел невероятный успех у шахтёров, они прозвали его “громилой без глазного протеза”. Он вышел к шахтёрам с лекцией о Бенвенуто Челлини, который помимо того, что был прекрасным скульптором и изысканным мастером в работе по золоту, серебру, слоновой кости и драгоценным камням, был ещё и духовным предком “гангстеров”, чья последующая узурпация американской сцены являлась, пожалуй, самым значительным в Америке вкладом в эволюцию видов.
Оскар выехал в Европу из Америки в конце 1882 г., и 6-го января 1883 г. он прибыл в Ливерпуль. С тех пор он отказался от своего эстетского костюма.
После небольшой остановки в Париже, где он впервые встретил Роберта Шерарда и имел гораздо меньший успех среди французских писателей таких, как Эдмон де Гонкур и Виктор Гюго, он вернулся в Лондон, и в июне того же года договорился с полковником Морсом о турне с лекциями по Англии и Шотландии, которое он совершил должным образом и с достойным успехом.
В ноябре он обручился с мисс Констанс Ллойд, единственной дочерью Хораса Ллойда, королевского адвоката. Это был брак по большой любви с обеих сторон. Миссис Уайльд принесла значительную прибавку доходу ménage [семья, совместная жизнь, фр.]. Доходы Оскара возросли, он имел значительный заработок, и американское турне принесло немало денег. Молодая пара, поселившись в доме номер 16 по Тайт Стрит в Челси, была довольно состоятельной. В браке были рождены два сына. Старший мальчик Сирил погиб во время Первой мировой войны 1914-18 гг., а младший – Вивиан – всё ещё жив.
К тому времени, как я познакомился с Оскаром и его женой, что, как я полагаю, состоялось летом 1891 г., они были женаты уже восемь лет, и их чувства всё ещё были сильны. То, что Оскар обожал свою жену, доказывают письма, многие из которых, без сомнения, будут напечатаны, когда мой друг мистер А. Дж. А. Симонс издаст свою книгу “Жизнь” про Уайльда, с которой он был обручён последние два или три года [Симонс умер, так и не издав эту книгу, она осталась незаконченной]. Миссис Уайльд была в той же степени предана своему супругу.
Несмотря на то, что за год или два до окончательной катастрофы они отдалились друг от друга, их брак выжил так же, как и 9 из 10 браков. Объяснение Шерарда, почему в отношениях Оскара и его жены появился холодок, я принять не могу. Шерард утверждает, что дело в болезни, от которой страдал Оскар, но мне не удалось найти ни одного подтверждения. Не мне опровергать сказанное им, но, если честно, я в это не верю. В любом случае, я не собираюсь говорить об их браке больше, чем уже было сказано в предыдущих книгах. Всё, что я могу сказать, это то, что их брак не пережил последнего испытания. Мне очень нравилась миссис Уайльд, я восхищался ей, я очень сочувствую её жестокой судьбе и сопереживаю страшному испытанию, в которое её втянули безумство моего отца и судебный процесс, но я думаю, что, в конце концов, она бы не сделала того, что должна была сделать.
“Нет для любви прощенья,
Когда она покорна всем ветрам”
[116 сонет Шекспира в переводе А. Финкеля]
Когда она покорна всем ветрам”
[116 сонет Шекспира в переводе А. Финкеля]
Есть много жён, которые, насколько я знаю, всей кожей приросли к своим мужьям и “не отпускали их вплоть до Страшного суда”. Миссис Уайльд, увы, была не из таких. Я цитирую отрывок из моей “Автобиографии”: “Я всегда был в самых лучших отношениях с миссис Уайльд. Мне нравилась она, и я нравился ей. Примерно через год после нашей первой встречи она сказала мне, что я нравлюсь ей больше, чем остальные друзья Оскара. Она часто бывала в доме моей матери на Кадоган Плейс и присутствовала на вечерах, который давала моя мать, в течение первого года моего знакомства с её мужем. После débâcle [крах, фр.] я больше никогда не встречался с ней. Последний раз я видел её за два дня до судебного разбирательства против моего отца, мы втроём поужинали в ресторане, а потом отправились в ложу в театре Сент Джеймс, где с аншлагом шла пьеса Оскара “Как важно быть серьёзным”. Она была очень сильно взволнована, и, когда я пожелал ей спокойной ночи у дверей театра, в её глазах были слёзы”… Честность вынуждает меня сказать, что Оскар в течение того времени, когда я его знал, не всегда был добр к жене. Он определённо (как часто он мне это говорил) очень сильно любил её, и брак их был по любви. Когда я познакомился с ним, он всё ещё любил её, но он часто был нетерпим к ней, иногда обходился с ней невежливо, обижался на неё, открыто демонстрировал свою обиду и не слишком одобрял её привязанность к нему. Незадолго до катастрофы (после его выхода из тюрьмы, они больше не виделись) между ними были натянутые отношения. Попытки сделать вывод, что тому виной я, - неверные и нечестные. Те, кто знают факты (а их немало среди ныне живущих), если скажут правду, подтвердят, что я никогда не был “яблоком раздора” между Оскаром и его женой, хотя я однажды шутливо написал эту фразу в письме к Россу, который использовал его против меня во время суда с Ренсомом.
Я не переношу атак на миссис Уайльд, которой я восхищаюсь и которую я уважаю и люблю, но т.к. я пишу эту книгу в большей степени ради защиты Уайльда, чем ради какой-либо другой цели (и настоящая правда в том, что всё, что я пытаюсь сказать, - это в основном в его защиту), то я обязан сказать, что я думаю, что миссис Уайльд, в конце концов, поступила бы с ним не самым лучшим образом. Вот что я написал по этому вопросу в моей книге “Без извинений” (1938): “Что касается его жены, он женился на ей исключительно по любви и, если бы она относилась к нему должным образом и осталась бы с ним после его выхода из тюрьмы, как поступила бы действительно хорошая жена, продолжал бы любить её до конца жизни. Мне всегда нравилась миссис Уайльд, и я нравился ей, хотя я ни разу не видел её после катастрофы. Она была прекрасной, трогательной и милой. Очевидно, что она многое вытерпела и заслуживает симпатии, она ужасно быстро упала с высоты, на которую ей удалось подняться. Я глубоко сочувствую ей, но не могу не обвинять за то отношение, которое было у неё после вынесения приговора. Она не была щедра к нему в денежных вопросах и, кроме всего прочего, она написала письмо, которое он получил вскоре после выхода из тюрьмы. В письме был расчёт (а она должна была хорошо знать его характер) на то, чтобы озлобить и раздражить его, и сделать невозможным воссоединение, которого, по её словам, она желала. Она предложила “принять его обратно” на определённых условиях. Оскар не показывал мне это письмо (после его выхода из тюрьмы, я не видел его некоторое время, в течение которого он и получил это письмо), но он сказал мне, что её “условия” оскорбительны, и он побелел и весь дрожал от злости, когда рассказывал мне об этом письме.
Это письмо испортило все шансы на воссоединение и окончательно убило оставшуюся в нём любовь к ней. В “Тюремной исповеди” он восхвалял её доброту и благородство. По моим подсчётам, конечно же, всё, что говорилось в ней обо мне, было полно упрёков и обвинений. Тем не менее, это был обвинённый и обруганный друг, а не “добрая и благородная” жена, оставшаяся с мужем и не собирающаяся уезжать от него из-за его собственных обвинения и жалоб. Если бы Оскар принял её условия (одно из которых – никогда не видеться со мной), без сомнений, мы с ним не встретились бы в Неаполе и никогда бы больше не увиделись. С моей точки зрения, если брать во внимание исключительно материальный аспект, это очень пошло бы мне на пользу. Мой отец неоднократно предлагал мне “прощение” и возвращение солидных выплат, которых он лишил меня, если я брошу Уайльда. Неодобрение и враждебное отношение “общества” в целом и короля Эдварда VII, тогда ещё принца Уэльского, в частности ко мне значительно усилилось, когда стало известно, что наша дружба возобновилась в Неаполе. Так что если бы миссис Уайльд (или из-за отсутствия у неё такта, или потому, что она сознательно выдвинула условия, которые он не принял бы) не сделала бы невозможным его воссоединение с ней, у меня не было бы никаких шансов, даже если бы я очень этого хотел (а я совсем не хотел на самом деле), встать у них на пути.
Я уже давно считаю, что мне есть что сказать в защиту и извиться за моё поведение и Уайльда после его выхода из тюрьмы. Простая истина в том, что, если бы я был архангелом Гавриилом, я не смог бы вести себя с ним лучше, чем это было на самом деле. Я отдал всё и не взял взамен ничего, кроме обвинений от soi-disant [так называемые, фр.] друзей. Люди, не одобряющие того, что я делал, вольны поступать по-своему. Теперь мне всё равно, хотя раньше было совсем по-другому. Я не защищаю себя, я не нуждаюсь в защите. Я защищаю Оскара и пытаюсь показать, что в том, что он не воссоединился со своей женой, не было его вины. Вся вина лежит на миссис Уайльд. Пока она не написала ему письмо, о котором я говорил ранее, он не принимал всерьёз моё предложение остановиться у меня в Неаполе, я предложил ему это тогда только потому, что знал, что ему некуда ехать, и я был единственным в мире человеком, который был готов принять его.
Мир тогда был жесток, каким он всегда был и всегда будет. Я был единственным человеком в мире, который хотел его из чистой дружбы и сострадания, а весь мир, прогнав его изо всех других убежищ, пытался выкурить его и из последнего тоже.
Главным зачинщиком интриг по разлучению нас был Роберт Росс. В этом плане, как и во всём другом, имеющем отношение к Уайльду, он был главным злодеем. Я уверен, что этот факт более ясно будет рассмотрен, когда А. Дж. А. Симонс опубликует свою книгу об Уайльде, а это будет очень скоро. Книга будет содержат непубликовавшиеся ранее письма Уайльда, многие из которых я и сам не читал”.
Это всё, что я хотел бы сказать о браке Уайльда, начавшемся благоприятно и жестоко и жалко омрачившемся к концу.
Миссис Уайльд умерла в Генуе во время своего долгого визита к ныне покойной Маргарет, Рани Саравака [титул жены правящего раджи], сестре моего хорошего друга Гарри де Виндта. У Рани была вилла недалеко от Генуи, и она предложила миссис Уайльд приехать к ней и остаться на столько, на сколько она пожелает. Однажды миссис Уайльд поехала в Геную по личным делам и не вернулась. Рани узнала о её внезапной смерти, случившейся в отеле в Генуе, лишь через несколько дней. Я узнал эти подробности от Гарри де Виндта. Оскар рассказал мне в Париже (он жил в отеле Д’Альзас), что в ночь её смерти (как он впоследствии узнал) его мучили печальные сны о ней, и он проснулся в слезах. Он сказал: “Мне снилось, что она пришла посмотреть на меня, и я повторял “Уйди, уйди, оставь меня в покое”.
Не много “очищающего веселья” можно извлечь из этой ужасной трагедии, как и драгоценного слабого утешения из любого другого источника, если только это не своего рода призрак эха слов Ле-Бо, обращённых к Орландо из “Как вам это понравится”:
“Впоследствии, в другом и лучшем свете,
Чем этот свет”
[перевод П. Вейнберга]
Чем этот свет”
[перевод П. Вейнберга]