Книги про Оскара

[sige_vic]

Друзья, надеюсь, тут есть еще кто-то живой )
В связи с предстоящим переездом очень далеко с огромным сожалением вынуждена распродавать свою библиотеку, в том числе подборку книг, посвященных Оскару. Биографии и фикшн, на английском и русском.
Посмотрите, пожалуйста, - может, кого-то заинтересует. Все подробности здесь. Писать в умыл.

---

С Днем рождения, родимый ♥

[Каркаронус]

---

[mystery spot]

ползала по какому-то интернет магазину и нашла книгу
Автор: Gillespie, Michael
Название: Branding of oscar wilde
цена впечатляет : 10к+.
кто-нибудь читал? чего там написано? что за эксклюзивщина тянет на такой ценник?
ссылка

надеюсь кто-нибудь ещё жив в этом соо...

---

[Крошка Пингви]

Ребята, возможно, кто-то ещё не в курсе, но на днях в сети наконец появился "Счастливый принц" Руперта Эверетта (2018)


фото в превью

Режиссер, сценарист: Руперт Эверетт
В ролях: Руперт Эверетт, Колин Фёрт, Эмили Уотсон, Колин Морган, Эдвин Томас, Том Уилкинсон, Анна Чэнселлор, Джулиан Уэдэм, Беатрис Даль, Антонио Спанджоло
Саммари: История последних дней литературного классика Оскара Уайльда

В российском прокате его не было, на айтюнсе также не нашла, поэтому, надеюсь, не нарушу этических норм, если размещу здесь ссылки

Во-первых, есть русскоязычный непрофессиональный перевод на кинозале
ссылка
для обхода блокировки используйте vpn или браузер Tor

Во-вторых, есть оригинал на piratebay
ссылка

Приятного просмотра!

@темы: экранизации

---

Не дадим сообщество перенести в архив

[Лесь]

Пришло уведомление, что если сообщество не будет пополняться, то его закроют. Нет нет, не допустим 😎

---

Суд над Оскаром Уайльдом (рассказывает историк Алексей Кузнецов)

[Elair]

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава XII

[Ich_bin_Kamille]

Вот мы и подошли к концу книги. Это последняя глава. Я благодарю всех, кто читал и комментировал. Без вас я бы не решилась взяться за перевод.
Приятного прочтения!

Глава XII

Глава XII

Прежде чем уехать из Англии в Дьеп, Оскар Уайльд посетил Бромтонскую часовню, желая встретиться с отцом Себастьяном Боуденом, его другом (позже и моим), который в миру был офицером гвардии. Уайльд хотел принять католичество. Отец Себастьян Боуден был тогда в отъезде, и Уайльд, несмотря на то, что он, конечно же, мог встретиться с другими священниками, решил это дело отложить. Он, вероятно, не знал, что для принятия католичества необходима шестинедельная подготовка, но если бы он встретился с отцом Боуденом, то более чем вероятно, что этому очаровательному умеющему убеждать человеку (отрекшемуся от праздного мира ради добровольной жертвы своей жизни миру духовенства) удалось бы, сыграв на религиозных чувствах Уайльда, уговорить его остаться в Англии для “подготовки”. Это могло бы быть к лучшему, или нет. Я имею в виду, что, если бы Уайльд стал тогда католиком и продолжал вести тот образ жизни, который он вёл впоследствии в Париже, то его состояние было бы хуже.

Он уехал в Дьеп в день своего выхода из тюрьмы, и неделю или две спустя (после нападок со стороны местной “британской колонии”) он переехал в небольшую тихую деревушку Берневаль, где ему сняли шале за 800 фунтов, собранных его друзьями.

В то время я полагал, что он “отвернулся от меня” и не желает меня больше видеть. Так как с того момента, когда я последний раз видел его (за день до суда), я не сделал ничего, кроме того, что “прирос к нему всей кожей” к моей великой утрате и гневу моего отца и “общества” в целом, порицающих меня за то, что я не отказался от него, подобное отношение с его стороны было, конечно же, нечестным и совершенно неразумным. Как я уже говорил в моей “Автобиографии”, я поражаюсь сейчас своему терпению и кротости, благодаря которым я вытерпел совершенно незаслуженное отношение ко мне со стороны друга, ради которого я долгое время терпел пренебрежение и оскорбления. Я просто написал ему, сказав, что не понимаю, что я должен был сделать, чтобы заслужить такую злобу, и что я с нетерпением жду встречи с ним. Через неделю или две он писал мне письма в старом любящем стиле.

Письмо, копия которого приводится ниже, не датировано, однако, очевидно, что оно было написано в Берневале в начале сентября 1897 г., примерно через три месяца после выхода Уайльда из тюрьмы [на самом деле, если письмо действительно написано в сентябре, то через четыре месяца]. Это важное письмо, т.к. оно – одно из писем, написанных им мне в тот период, когда стало очевидно, что его иллюзии насчёт меня, высказанные в неопубликованной части его тюремного письма (“Тюремная исповедь”), полностью исчезли. В этом тюремном письме он делает удивительное утверждение, что я мешал его литературной деятельности, и что он “никогда не писал ничего”, когда я был с ним. Как я уже указывал, это совершенно не соответствует истине. С момента нашей встречи и до дня его смерти он едва ли написал хоть строчку в моё отсутствие, за исключением “Тюремной исповеди”, но это письмо, написанное мне, начинающееся словами “Дорогой Бози” и подписанное “Твой любящий друг Оскар Уайльд”. Практически сразу после написания приведённого ниже письма он приехал ко мне на виллу в Позиллипо. Неаполь.

Вторник, 7:30.
Мой Дорогой Мальчик, я получил твою телеграмму полчаса назад и пишу тебе, чтобы сказать, что я чувствую, что моя единственная надежда снова создавать прекрасные творения искусства – это быть с тобой. Прежде так не было, но сейчас всё по-другому, и ты можешь вернуть мне энергию и чувство вызывающей радость силы, от которых зависит искусство. Все злятся на меня за возвращение к тебе, но они не понимают нас. Я чувствую, что только с тобой, я могу хоть что-нибудь создавать. Переделай мою разрушенную жизнь ради меня, и тогда наша дружба и любовь будут восприниматься миром по-другому. Как я хотел бы, чтобы после нашей встречи в Руане мы никогда больше не расставались. Сейчас нас разделяют широкие пропасти пространства и земли. Но мы любим друг друга. Спокойной ночи, дорогой,
                                                                                                                                                                                        Твой Оскар.

После того, как он несколько месяцев прожил в Берневале и мы случайно встретились с ним в Руане, он приехал ко мне на виллу в Позиллипо, Неаполь, где он пробыл два или три месяца. Я уже рассказывал, как нас разлучила моя мать, угрожавшая прекратить мне денежные выплаты, если я останусь в одном доме с ним. Мы вынуждены были расстаться, и вскоре он уехал в Париж, где и оставался вплоть до своей смерти.

На моей вилле в Позиллипо он завершил “Балладу Редингской тюрьмы”, которая впоследствии была опубликована Леонардом Смизерсом и пережила большое количество переизданий. Эта баллада, как я уже говорил, несомненно, была самой лучшей из всей написанной им поэзии, и благодаря её силе, а также написанным задолго до неё поэме “Сфинкс” и стихотворению “Дом блудницы” он может считаться великим поэтом. С формальной точки зрения она копирует “Старого морехода” Кольриджа [С. Т. Кольридж, английский поэт, писатель и философ конца XVIII – начала XIX вв.], также можно сказать, что в ней что-то позаимствовано из поэмы Томаса Гуда [английский поэт, юморист и сатирик XIX в.] “Юджин Эррем”. И Гуд, и Уайльд сталкивались с убийцами в реальной жизни, но поэма Уайльда бесконечно превосходит поэму Гуда и стремится, если говорить о “классе”, к кольриджскому стандарту, под которым я имею в виду стандарт высокой поэзии. Баллада Уайльда наполнена беспощадным реализмом, и человек играет в ней важнейшую роль, что отличает её от “Старого морехода” настолько, что их сложно сравнивать. В балладе Кольриджа человек менее важен, и в целом она представляет собой антитезу реализма. Она является чистой фантазией, и поэтому или, возможно, вопреки этому представляет собой поэзию высочайшего порядка. Я не берусь судить эти произведения, скажу лишь, что они оба принадлежат к одному и тому же классу, и что обе баллады высказывают одни и те же мысли. Эту балладу, как ни странно, хорошо приняла лондонская пресса. Критики умилялись, они были тронуты, исключение лишь составлял Хенли [Уильям Эрнст Хенли, английский поэт, критик и издатель]. Причина, как я думаю, была в том, что Хенли понимал, что Уайльд “добился” того, о чём он (Хенли) всегда мечтал, но чего так и не смог достигнуть. Хенли был одним из тех, кто дружил с Уайльдом, а затем отвернулся от него, лицемерно изображая “шок” от “Портрета Дориана Грея”, поэтому было очевидно, что с его ужаснейшим вкусом он нападёт на лебединую песнь потерпевшего крах человека. Я помню фразу из его рецензии: “здесь везде доминирует след второстепенного поэта”. Если Хенли не смог найти слова, восхваляющие Уайльда, то лучше бы он вообще ничего не писал об этом. Как это и бывает, вихрь времени внёс свой вклад в привычную месть, и фраза, обронённая Хенли в подлой клевете на своего бывшего друга, с невообразимой силой ударила по нему самому. Если кто и был второстепенным поэтом, так это Хенли. (Я уже объяснял в этой книге, что, когда я говорю, что человек является второстепенным поэтом, я делаю ему комплимент).

Последние три года своей жизни Оскар Уайльд провёл в маленьком отеле Д’Альзас на рю де Бо Ар на левом берегу Сены. У него не было никаких денег, кроме жалкого содержания в три фунта в неделю, выплачиваемого его женой, и гонорара за “Балладу”. Он полностью зависел от щедрости своих друзей, которая, в целом, не подвела его, но среди них он чувствовал себя бедняком. Учитывая деньги, которые он получал из разных источников, нельзя сказать, что он притворялся “брошенным и нуждающимся”, хотя одно время было модно притворяться. Он получал вполне достаточно для комфортного проживания. Но, к сожалению, он был “безнадёжен в вопросе денег”. Если кто-то давал ему сто фунтов в понедельник, к субботе он уже растрачивал их полностью, из-за этого он и жил в “отчаянном и трудном положении”. Я сам, впервые встретившись с ним в Париже после нашего расставания и ménage [совместная жизнь, фр.] в Позиллипо, был практически в dans la purée [нищета, безденежье, фр.]. Это прекратилось вскоре после смерти моего отца в 1899 г., когда я вступил в наследство (всего лишь скромная часть младшего сына), и я смог в значительной мере помогать Уайльду. Я дал ему столько, сколько смог себе позволить, несколько сотен фунтов. Я сожалею, что не могу достоверно подтвердить слова моего друга Роберта Шерарда, написанные им относительно финансовых вопросов Уайльда и других аспектов последних лет его жизни в Париже в его последней книге “Джордж Бернард Шоу, Френк Хэррис и Оскар Уайльд”. В то время, как я полностью согласен с Шерардом, что книга Френка Хэрриса “Жизнь и признания Оскара Уайльда” постыдная и порнографическая, правда вынуждает меня сказать, что я не разделяю мнения Шерарда о фактах, касающихся жизни и деятельности Уайльда. К сожалению, я сам лично знаю, что многие вещи, написанные Хэррисом про Уайльда в то время, и которые Шерард отвергает как очевидную ложь, в сущности, совершенно правдивы, хотя Хэррис путает детали и перекручивает их так, чтобы показать себя альтруистическим и донкихотским товарищем, каковым он не был. Я ненавижу отрицающего Шерарда, но его преданность Уайльду и благородство, с которым он половину своей жизни защищал Оскара, я признаю и уважаю. Поэтому я не буду предлагать вдаваться в детали. Я лишь приведу пример того, как Шерард ошибается. Он назвал историю Хэрриса о признании Эстерхази [Фердинанд Эстерхази, офицер французской армии и шпион немецкой империи, приобрёл широкую известность как виновник в предательстве, в результате которого был обвинён и осуждён капитан Альфред Дрейфус] (по словам Хэрриса, Эстерхази, будучи пьян, признался, что он своей рукой написал опись, на основании которой обвинили Дрейфуса) нелепой ложью, верить которой нет никаких причин. Что же, так получилось, что я знаю, что это чистейшая правда. Эстерхази признался в этом Роуленду Стронгу, брату епископа Оксфорда, в то время, когда тот был корреспондентом “Морнинг Пост” и “Санди Таймс” в Париже.

Стронг был моим близким другом (он также был другом Роберта Шерарда, пока они не поссорились), и я часто бывал в его компании, когда он был lié [связанный, фр.] с Эстерхази. Эта история – абсолютная правда, и хоть я не могу поклясться, что присутствовал при его признании, я узнал все подробности от Стронга на следующий день, как и Оскар Уайльд. Уайльд, Эстерхази, Стронг и я часто ужинали вместе как до, так и после признания. Когда Эстерхази признался, что сам написал опись, журналистские инстинкты Стронга взяли верх, и он повёз Эстерхази в Лондон, чтобы встретиться с миссис Бир, владелицей газеты, и опубликовать “сенсацию” за немалые деньги. Сенсация была отчасти испорчена, потому что к тому времени, как Эстерхази прибыл в Лондон, он “протрезвел”, отрицал признание и отказался подписывать подготовленные Стронгом документы. За этим последовали ссора между Стронгом и Эстерхази и разрыв отношений, впрочем, Стронг всё же получил пятьсот фунтов от миссис Бир.

Всё это мало имеет отношение к Оскару Уайльду, поэтому я воздержусь от продолжения этой истории. Я всего лишь привёл пример того, что опасно полагать, что любая история, какой бы фантастической она ни казалась, это обязательно неправда, особенно, если речь в ней идёт о последних годах жизни Оскара в Париже. Всё, что происходило в то время, было фантастическим. Я часто говорил Шерарду, что есть целая сторона жизни Уайльда, о которой он никогда ничего не знал, потому что Оскар скрывал её от него. Я мог бы привести и другие примеры из книги Шерарда, но я намеренно не буду этого делать, потому что, так или иначе, я согласен с ним, что даже если что-то и является правдой, то из этого отнюдь не следует, что кто-то обязан это обнаружить. Хэррис помимо полнейшей чуши приводит в своей книге немало правдивых фактов об Уайльде, о которых он не стал бы упоминать, будь он преданным другом Оскара, каким он себя считает. Первая и последняя цель Хэрриса при написании книги была заработать деньги, и на пути к этой цели он, как и всегда, когда речь шла о деньгах, не стеснялся использовать любые средства. В любом случае, я отказываюсь отделять правду от лжи в этой постыдной книжонке. Я лишь скажу, что образ Уайльда как плаксивого “маменькиного сынка”, каким его представил Хэррис, абсолютно неверен и ошибочен.

Последние дни жизни Оскара Уайльда в Париже отнюдь не были мрачными и гнетущими. Он обладал, как верно заметил Шоу, непобедимой весёлостью души, всегда поддерживающей его. И даже потеряв способность писать, он до последнего оставался непревзойдённым собеседником. Я храню яркие воспоминания об ужинах в кафе и последующих “беседах”, когда он, рассуждая своим изысканным голосом обо всём, что есть на небесах и на земле, очаровывал слушателей, то заставляя их оглушительно смеяться, то вызывая слёзы в их глазах. Таких собеседников, как Оскар, больше нет, во всяком случае, я не встречал. Я не знаю никого, кто приблизился бы к его уровню. Я процитирую мастерскую оценку, данную ему Фредди Бенсоном [Э.Ф. Бенсон, английский писатель конца XIX – начала XX вв.] в книге “Викторианский кинетоскоп”: “Казалось практически правильным мириться с излишней неумеренностью и преувеличением такого щедрого творца веселья, который говорил так, как мог. Неудивительно, что его великолепие ослепляло и опьяняло его самого и слушателей. … Подобно Вивиану из “Упадка лжи” он был готов подтвердить всё, что угодно. Он любил нанизывать на нить драгоценные фразы как в разговоре, так и при письме, и если эти фразы, возможно, звучали как воспоминания Уолтера Патера, чем, вероятно, они и были, то кому какое дело, пока флейта крысолова продолжает звучать? Как же была похожа его речь на игру залитого солнцем фонтана! Она поднимается в воздухе, постоянно меняя свою форму, но неизменно оттененная радугой, и едва ты осознаешь очертания этой струи или той, она исчезнет, и на её месте засияет другая, и мгновение спустя ты уже едва сможешь вспомнить, что именно пленило тебя. … За великолепием его речи, за его позами, и даже бесконечно очаровательнее их самих в те дни, ещё до горького краха, скрывался необычайно дружелюбный и солнечный человек, желавший всем добра, и это придавало ему обаяния, которому многие из тех, кто не доверял ему и считал его человеком дурным, не могли долго противостоять”.

Я могу засвидетельствовать тот факт, что в последние дни, после “горького краха”, он был удивительным собеседником. Его речь после падения стала лучше, чем была до него. Как точно заметил Шоу, после он не мог больше писать, но всё ещё мог говорить, как никто другой, он имел право на все те деньги, которые он мог получить. Если бы он “пускал по кругу шляпу” всякий раз, когда развлекал компанию друзей (врагов или нейтрально настроенных людей), он стал бы богаче, чем был, когда подписывал чеки, получая гонорары за свои пьесы в Лондоне.

Он умер после нескольких мучительных дней боли и агонии от опухоли в мозге. Я охотился в Шотландии, когда получил письмо от Роберта Росса, в котором говорилось, что он болен, но “ничего серьёзного” нет. Я боюсь, что Росс умышленно ввёл меня в заблуждение. По причинам, которые я уже объяснял в другой книге, он не хотел, чтобы я ещё раз встретился с Оскаром до его смерти. Если бы я знал, как сильно он болен, я бы тотчас поспешил к нему. Сама мысль, что он может умереть (ему было всего лишь сорок шесть), по меньшей мере, в ближайшие двадцать лет, даже не приходила мне в голову. Я написал ему, приложив небольшой чек, и Росс, что mirabile dictu [достойно удивления, лат.], отметил, что Оскар заплакал, получив моё письмо. Несколько дней спустя пришла телеграмма о его смерти. Я тут же поспешил в Париж, но так и не увидел его. К моему приезду он был уже в гробу.

Монах-пассионист принял его в католичество за несколько часов до смерти.

Я был главным плакальщиком на его похоронах в прекрасной церкви Сен-Жермэн-Де-Пре и проследовал с катафалком к его могиле на кладбище Баньё (вспоследствии, его прах был перенесён на кладбище Пер-Лашез, где он покоится и поныне). Тогда и ещё много дней после мне казалось, что солнце село безвозвратно.

Тогда я написал о нём сонет под названием “Мёртвый поэт”. Он слишком хорошо известен (пожалуй, даже избит), чтобы цитировать его сейчас, я лучше приведу другой свой сонет, который я написал о нём три года спустя.

Вот он, и пусть он будет завершением моей книги:

Увы! то Время против Горя должно пойти, сражаясь в латах,
И заморозить ту, что помнят, сладчайшую ту боль утраты,
Позволить золоту печали навек остаться сожаленьем,
Иль безразличным, иль спокойным, иль абсолютнейшим забвеньем.
Навеки должен был я горя накинуть чёрные одежды,
И душу пригвоздить к кресту, мою лишь душу, как и прежде,
И мысли вспенить, словно бег волны морской, волны мятежной,
В безумной дали океана, неистового и безбрежного.

И вот! приходит Жизнь с мешком игрушек ярких, и, шутя,
К себе манит она перстом, играть зовёт, словно дитя,
Прости, прости непостоянство и слабости души моей,
Дай умереть мне, если в праздном безумстве этом наших дней
Позволю разум затуманить, и обмануть я дам себя,
И выбор сделаю напрасный, и он падёт не на тебя.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава XI

[Ich_bin_Kamille]

Извиняюсь, что я так долго не выкладывала главу.
Приятного прочтения!

Глава XI

Глава XI

Я впервые встретился с Уайльдом в 1891 г., когда Лайонел Джонсон, мой прекрасный друг, поэт и студент Винчестерского колледжа, взял меня с собой на Тайт Стрит 16, в Челси. Мне тогда было двадцать лет. Оскар очень сильно привязался ко мне буквально с первого взгляда. Не будет преувеличением, если описать его чувства как страстную влюблённость. И хотя в начале нашей дружбы мои чувства к нему были не так сильны, как его ко мне, я с самого начала был польщён, что такой известный человек, как он, уделяет мне так много внимания и придаёт такое большое значение моим взглядам, предпочтениям и прихотям. Я с наслаждением и некоторым изумлением принимал его отношение ко мне как к enfant gâté [избалованный ребёнок, фр.]. И, в итоге, по моему мнению, я был более привязан к нему, чем он ко мне. Моя дружба и верность ему всегда оставались неизменными, даже тогда, когда после года, проведённого им в тюрьме, мне сказали, что он отвернулся от меня. Я ни на секунду никогда не прекращал любить его, и, когда он был в тюрьме, всю мою жизнь можно описать как томительное ожидание встречи с ним.

Мой отец, узнав, что я постоянно нахожусь в компании Уайльда, это был примерно 1892 г., сказал мне, что он против моей дружбы с ним, и предостерёг меня от этого общения. Поначалу он делал это мирным путём. Ему казалось, что, если он скажет, что он не одобряет эту дружбу, я тут же всё брошу. Это было очень неразумно с его стороны, ведь он уже много лет был в разводе с моей дорогой и любимой матерью, с которой он обращался просто отвратительно, впрочем, и до развода он крайне редко появлялся дома. Он был практически чужим для меня, хотя, как это случается, до его атак на меня я был предан ему и ценил его как удалого наездника и боксёра-любителя в лёгком весе.

Мистер Бернард Шоу в предисловии к новому изданию книги Френка Хэрриса “Жизнь и признания Оскара Уайльда” говорит о моём отце следующее: “Он был шотландским маркизом, графом, виконтом и бароном с четырёхкратным презрением к общественному мнению, и, после развода, маниакальной ненавистью к своей семье. Он был открытым вольнодумцем и требовал за это уважения к себе. … Когда он был раздражён, он начинал ругаться настолько грязно (особенно в адрес своей семьи), что его второй сын Перси однажды был вынужден ударить его по голове посреди дня на Бонд Стрит. Когда полицейский суд приговорил их обоих к условной мере наказания, никто не был удивлён, ведь все знали, какой человек маркиз. Стоит отметить, что он и лорд Альфред были практически чужими, что зачастую можно встретить в аристократических семьях, даже когда родители не разведены. Не было ничего особенно неестественного или удивительного в дальнейшей глубокой нелюбви лорда Альфреда к его отцу или во враждебном отношении его отца к нему. Неестественным и удивительным было то, что Куинсберри разрушил жизнь Уайльда, обвинив его в совращении его сына, тем самым выставив это всё напоказ. Тот факт, что этим поступком он разрушил и жизнь своего сына, был любопытным образом упущен, и на него до сих пор никто не обращал внимания. Может, его объектом был вовсе не Уайльд”.

В этом месте я должен прервать мистера Шоу и прокомментировать два момента. Во-первых, когда мой отец оставил карточку с оскорбительной надписью в клубе Уайльда, он не обвинял его в совращении его сына. Даже у него не хватило наглости сделать это. Более того, он дал распоряжение своему адвокату, сэру Эдварду Карсону, сказать на последующем за этими событиями суде, что он не выносит против Уайльда обвинений, которые могут навлечь клевету на меня. Именно поэтому очень важно было, чтобы адвокат Уайльда, сэр Эдвард Кларк, вызвал меня в качестве свидетеля. Я просил его сделать это, и он мне торжественно пообещал на консультации, что так и будет. Если бы я дал показания, я бы, что очень вероятно, спас Уайльда потому, что, во-первых, (хотя ни я сам, ни кто-либо ещё этого не знал) я был первоклассным свидетелем (что впоследствии я не раз доказал), и, во-вторых, враждебно допрашивая меня, Карсон бы разоблачил лицемерие моего отца и подтвердил бы правду, которую я написал о нём в моей “Автобиографии”, цитируя следующие слова Шоу: “Он притворялся, что заботится о своём сыне, утверждаемое им желание спасти его было лишь лицемерным притворством, его настоящая цель, которой он успешно добился, была разрушить жизнь своего сына и окончательно разбить сердце мученице-жене”.

Шоу продолжает: “Без сомнения, он преуспел. Не имея ни малейших доказательств, общество сразу же сделало вывод, что лорд Альфред был соучастником с Уайльдом. … К сожалению, лорд Альфред был слишком молод (двадцать четыре), чтобы понять всю серьёзность ситуации. Что касается мещанского мнения о вспыльчивости и безрассудстве, в этом плане он был весь в отца. И хотя он знал, что “клевета” на визитной карточке его отца может подтвердиться, он был уверен, что, будучи вызванным в качестве свидетеля, он сам даст такие показания против своего отца, что ни одни присяжные не вынесут вердикт в его пользу. Впоследствии он доказал, что был чемпионом по обведению вокруг пальца присяжных, причём, он был искусней не только самых лучших адвокатов, но и самых предвзятых судей”.

Я процитировал всё это из предисловия мистера Шоу к книге Хэрриса (с согласия мистера Шоу) потому, что он мастерски подытоживает всю ситуацию в целом. Если бы я сам по собственной воле и, возможно, я бы сказал, глупости, но из самых благих и религиозных намерений, не признался в моей “Автобиографии” (1929), и по сей день не было бы ни малейших доказательств о связи Уайльда со мной. Вот почему я всегда утверждал и буду продолжать утверждать, что, если бы сэр Эдвард Кларк выполнил торжественно данное им мне и Уайльду обещание во время консультации, а именно, вызвать меня свидетелем сразу после открытия дела, мой отец никогда бы не получил вердикта в свою пользу. Вскоре присяжные бы заметили (а они обязательно бы это сделали), что атаки моего отца на Уайльда были хорошо продуманной попыткой разрушить жизнь своего сына, и они бы отказались выносить оправдательный вердикт, даже несмотря на улики, касающиеся других вопросов.

Второй пункт, который я хотел бы оспорить, заключается в том, что он говорит, что мой отец “был открытым вольнодумцем и требовал за это уважения к себе”. Это естественно, что мистер Шоу сам, будучи, как он говорит, вольнодумцем, должен уважать моего отца как открытого сторонника того же культа, и с этой точки зрения мистер Шоу доказывает, что мой отец заслуживает уважения. Но я удивляюсь, что ему в голову не пришло, что настоящий вольнодумец должен быть вольнодумцем во всём. Разве может вольнодумец ограничивать свободное мышление лишь сферой своих собственных предубеждений и пристрастий? Мой отец раньше осуждал христианство. Он публично с трибуны выступал против него. Его практически исключили из Палаты лордов за это. Он был представителем пэрства Шотландии, и остальные пэры палаты отказались перевыбирать его за то, что он не хотел давать клятву на верность королеве (Виктории), которую он назвал “христианским шутом”. Как бы то ни было, согласные с ним, имеют право уважать его, а кого это смущает и напрягает, тоже имеют на то право. Однако, если мой отец имеет право на уважение за вольнодумие насчёт христианства, почему тогда Уайльд не имеет право на уважение за несогласие с христианскими моральными принципами? Вольнодумцы, несомненно, должны уважать вольнодумие других, и их неспособность делать это, если таковая имеется, ограничивает их право на уважение. Я полагаю, что мистер Шоу согласился бы со мной.

С другой стороны, я хотел бы отметить, что тот факт, что мой отец был вольнодумцем, свёл к нулю всю его власть надо мной. Если бы он был обычным уважаемым викторианским “папой”, жил дома со своей женой (вместо выставления напоказ своих любовниц) и водил детей в церковь по воскресеньям, он бы, без малейшего сомнения, сохранил свою естественную родительскую власть надо мной. Когда я стал католиком, а это было примерно через двадцать лет после того, как мой отец попытался разрушить мою жизнь, в чём он, по общепринятому мнению, отлично преуспел, я подчинился власти с абсолютнейшим повиновением. Насколько же легко и непринуждённо я бы подчинился такой власти в детстве и юности, если бы мой отец не был вольнодумцем, отрёкшимся от “христианского шута”, на котором, лишь на нём одном, основывалась его родительская власть?

Чтобы объяснить моим читателям, какая ситуация возникла между Уайльдом, мной и моим отцом, я вынужден снова прибегнуть к помощи мистера Шоу. Объяснения требует странное положение дел, поставившее меня в жестокую позицию и вынудившее меня из-за того, что я был таким, каким меня создал Бог, стать причиной краха моего друга (“но убивают все любимых” [перевод К. Бальмонта], как сказал Уайльд в своей великой балладе). Вот что говорит мистер Шоу (и я цитирую его потому, что он может рассказать ту правду обо мне, которую я сам про себя рассказать не могу): “Так вышло, что лорд Альфред Дуглас в свои двадцать был одарен или проклят красотой, возносящей её владельца выше сферы сексуальной привлекательности и вызывающей нежное восхищение у мужчин и женщин не зависимо от их пола. Поэты писали стихи, восхваляя его красоту, как Шекспир восхвалял красоту господина У. Х. Окажись Шекспир среди его знакомых, его любовные стихи были бы такими же многочисленными и известными, как “сладкие как сахар сонеты”, и о них бы написали книги Тайлер, Сэмюэл Батлер, Уайльд и, наконец, сам лорд Альфред, который, будучи переродившимся господином У.Х., лишь один понимал бы их”.

Двухчасовая сцена из нашей книги отведена для спектакля под аккомпанемент из ярости моего отца. Этот огромный отрывок истории со скоропостижностью рока переходит к своей ужасной dénoument [развязка, фр.].

Оскар Уайльд проиграл дело против моего отца. Присяжные, которым сэр Эдвард Кларк предоставил возможность принять без единого слова протеста представленный Карсоном образ моего отца как благородного убитого горем “старика” (ему было всего лишь за пятьдесят), пытающегося “спасти своего любимого сына” от опасной дружбы с безнравственным совратителем юношей, посчитали нужным принять ответный иск моего отца (на самом деле он был принят на основании того, что в ходе суда упоминались проступки с участием юношей). Сэр Эдвард Кларк не предоставил присяжным никакой альтернативы, что сыграло на руку моему отцу и Карсону. Затем он забросил дело, оставив своего клиента на растерзание волкам. В тот же день Уайльда арестовали в моей гостиной в отеле Кэдоган на Слоан Стрит. Его отвезли в полицейский участок на Боу Стрит, куда я приехал спустя час и попытался вызволить его под залог, конечно же, безуспешно. Впоследствии он должен был быть предан суду, и его заключили “под стражу” в тюрьму Холлоуэй, где я в течение трёх недель ежедневно навещал его. За день до суда, который должен был проходить на Олд Бейли, я покинул страну и уехал во Францию, т.к. сам Уайльд попросил меня об этом. Его адвокат грозился отказаться от дела, если я не уеду. Затем последовали два суда, их грязными деталями я не намерен делиться. Если бы меня вызвали свидетелем, пусть даже в последний момент, я мог бы спасти его. Я послал телеграмму Кларку из Кале, умоляя вызвать меня, но в ответ я получил лишь “строгий запрет” от стряпчих Уайльда. Присяжные, как уже было сказано, разошлись во мнении с судьёй Чарльзом и, на втором суде, с судьёй Уиллсом. Оскара Уайльда признали виновным и приговорили к двум годам каторжных работ.

В театре шли две его пьесы, “Идеальный муж” и “Как важно быть серьёзным”, и за неделю или две до суда с Куинсберри он был сравнительно богат. Уже в момент ареста он опустился до нищеты, на него разом напали все его кредиторы, а доход был просто приостановлен. Его, конечно же, обязали оплатить все расходы моего отца. Его бросила жена. Был приостановлен доход от его пьес (я уже был вынужден дать ему 360 фунтов из своего кармана, чтобы он подал иск на моего отца). Исполнители ворвались в его дом и продали его мебель и вещи за гроши. Его враги в прессе красочно освещали старинный британский вид спорта – издевательство над потерпевшим крах человеком, это был конец для него на ближайшие полтора года. Кроме всего прочего, он был “взят под стражу” до суда о банкротстве.

На втором году заключения он написал мне письмо, “Тюремную исповедь”, о которой я узнал лишь через двенадцать лет после его смерти.

Он вышел из тюрьмы 14 мая 1897 г. и в тот же день уехал в Дьеп.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава X

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава X

Глава X

Четыре года моей прекрасной дружбы и практически ежедневного общения с Оскаром Уайльдом, прервавшихся его заключением в тюрьму, совпадают с периодом его самой выдающейся и плодотворной литературной деятельности. До знакомства со мной он написал великолепное эссе о критике Шекспира “Портрет господина У. Х.” , которое в форме несколько фантастической истории очень близко подходит к решению проблем сонетов Шекспира. То же самое относится и к “Дориану Грею”, а вот “Веер леди Уиндермир” он выпустил вскоре после нашего знакомства. Я не был с ним, за исключением отдельных случаев, когда он писал эту пьесу. Но в неопубликованной части его письма ко мне из тюрьмы, “Тюремной исповеди”, он делает удивительно и фантастически неверное заявление, что я мешал ему писать и что он никогда не писал ничего, когда я был с ним. Я обязан снова повторить, чтобы зарегистрировать для истории данный факт, который очень легко подтвердить, что со времени нашего близкого общения до дня его смерти он никогда не писал ничего за исключением тех случаев, когда я был с ним. На самом деле я всегда оставался в одном доме с ним и зачастую сидел в той же комнате, когда он писал. Он написал целиком “Как важно быть серьёзным” в доме в Уэртинге, где я оставался с ним и бóльшую часть времени находился в одной комнате с ним. Он написал “Идеального мужа” частично в доме в Горинге, где я оставался с ним, и частично в комнатах, которые он снимал на Сент Джеймс Плейс, где я постоянно посещал его каждый день и проводил с ним по несколько часов. Он написал “Женщину, не стоящую внимания” в доме в Баббакомбе, который дала ему в пользование на два месяца леди Маунт-Темпл [дальняя родственница жены Уайльда и близкая подруга Джона Рёскина]. Всё это время, а именно мои летние каникулы, я провёл с ним, приехав туда со своим наставником, готовившим меня к сдаче выпускного экзамена на степень бакалавра в Оксфорде [степень бакалавра Альфред Дуглас так и не получил]. Он написал или, во всяком случае, придал окончательный вид “Балладе Редингской тюрьмы” на моей вилле в Позиллипо, и с того момента, как мы тогда расстались, как уже было сказано в этой книге, до дня его смерти он не написал ни строчки ни прозы, ни поэзии. Единственное, что он написал, когда я не был с ним (к несчастью для нас обоих), – это “Тюремная исповедь”, но даже она представляет собой длинное письмо, обращённое ко мне, начинающееся словами “Дорогой Бози” и подписанное “Твой любящий друг Оскар Уайльд”. Я уже высказал своё мнение об этом скучном и утомительном списке жалоб и претензий и уделяю этому внимание лишь для того, чтобы выделить моё мнение по поводу того, какое ментальное и интеллектуальное влияние я оказывал на него, и показать с помощью удивительного примера, приведенного выше, дикую абсурдность обвинений, выдвинутых им против меня в “неопубликованной части” его письма, которое Роберт Росс любезно “предоставил” Британскому музею и которое Британский музей отказался передавать мне, хотя очевидно, что она является моей собственностью.

Я должен сейчас пояснить, что администрация Британского музея занимает следующую вполне разумную позицию. Они хранят рукопись по доверенности и не вправе передать её мне, несмотря на то, что общепризнанно, что письмо написано мне, и также то, что в 1929 г. в приложении к моей “Автобиографии” я привёл отрывок из письма, написанного Оскаром Уайльдом Роберту Россу из Редингской тюрьмы, в котором он говорит о только что законченном письме ко мне: “Копия сделана и сверена с рукописью, оригинал пусть Мор отправит А.Д., наборщик сделал ещё одну копию, чтобы так же, как и я, ты мог оставить один экземпляр себе”.

Росс оставил оригинал рукописи себе, а мне не отослал даже копию. Впервые я увидел это письмо в 1912 г., двенадцать лет спустя после смерти Уайльда, когда оно было предоставлено мне в офисе господ Льюиса и Льюиса как часть документа, относящегося к “оправдательному заявлению” и предоставленного мистером Артуром Ренсомом в качестве защиты в моём деле о клевете. В результате этого предательского поступка Росса, у нас с Уайльдом было недопонимание в этом вопросе на протяжении всей оставшейся его жизни. Очевидно, он полагал, что я прочитал его оскорбительное и нечестное письмо и что я снисходительно решил не говорить ничего и просто проигнорировать его, что я бы, вероятно, и сделал, если бы получил его. С другой стороны, я, не зная ничего о существовании этого письма, был озадачен, когда он несколько раз упоминал некое письмо или письма, в которых он писал обо мне, находясь в тюрьме. Однажды во время ссоры я попрекнул его его отношением ко мне, когда он был в тюрьме, на что он мне ответил: “Ты же не собираешься использовать против меня то, что я написал о тебе, находясь в тюрьме, когда я голодал и был в полузабытье”. Тогда я подумал, что он имеет в виду письма, написанные им Россу, в которых он атаковал меня. И такое абсолютное недопонимание продолжалось до самой его смерти. Я убеждён, что он считал, что Росс выполнил его указания и передал мне письмо, и я выбросил его в огонь, что, совершенно очевидно, я и сделал бы, получи я письмо.

Администрация Британского музея в ответ на моё заявление с просьбой о возвращении рукописи, которое было отправлено моими адвокатами, господами Картером и Беллом, по совету, данному мне и им лордом Хейлшемом, который как лорд-канцлер был ex-officio [в силу занимаемой должности, лат.] одним из доверительных собственников, констатировала, что они не хотят хранить рукопись, представляющую для них источник смущения, и они бы с удовольствием передали её мне, если бы получили решение судьи с указаниями или советом им сделать это, но в то же время, так как они приняли её “в дар” (от Росса!) с условием доверительной собственности, они не в силах решить вопрос о передаче рукописи. Лорд Хейлшем, консультировавший меня и великодушно сказавший мне передать моему адвокату, чтобы тот встретился с ним в Военном министерстве (он был тогда военным министром), поделился с моим адвокатом мнением, что самым правильным решением будет подать иск на Британский музей в канцлерское отделение Высокого суда с требованием передачи рукописи. За этим, по его словам, последовало бы вынесение судебного решения, и, так как отношение Британского музея ко мне вовсе не было враждебным, наоборот, они были готовы помочь, если бы у них было официальное разрешение, я бы, очень вероятно, получил рукопись, которая, по его (лорда Хейлшема) личному мнению, должна быть у меня. К сожалению, расходы, которые повлекло бы судебное разбирательство, стали препятствием. Один мой знакомый сказал сначала, что он оплатит их, однако, его отговорил молодой юрист, к которому он обратился за советом и который, очевидно, не понял сути дела и силы моего заявления, поддерживаемого лордом Хейлшемом. Я оставил этот вопрос in statu quo [в текущем состоянии, лат.], и, похоже, что администрация поймёт, что они поступили несправедливо по отношению ко мне, лишь через двадцать лет после моей смерти.

Я должен извиниться перед моими читателями за это, возможно, скучное и утомительное отступление от основной темы книги, но это тоже часть истории Уайльда, и тот факт, что затрагиваются такие личные для меня вопросы, – это моё несчастье, но не моя вина.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава IX

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава IX

Глава IX

После женитьбы Оскар Уайльд продолжил свою литературную и светскую деятельность. Он был хорошо известен в обществе как в литературных, так и в богемных кругах как превосходный и остроумный собеседник, и, к тому же, став редактором журнала “Мир женщины” (он согласился на эту должность, такую противоестественную для него, лишь потому, что должность редактора увеличивала его доход), он написал много анонимных статей и рецензий в газетах и различных периодических изданиях. Он стал редактором “Мира женщины” в 1888 г., и в то же время он выпустил сборник сказок под названием “Счастливый принц”. Эти сказки, без сомнения, как всем известно, – имитация Ганса Андерсена, но я не имею ничего против них, то же самое можно сказать и о большинстве сказок, написанных за последние 80 лет. Почему же нельзя подражать самому лучшему? Оскар, как и в своих стихотворениях, где он откровенно подражал великим поэтам, в частности Теннисону, со значительным умением и успехом, в “Счастливом принце” берёт в качестве примера Ганса Андерсена, но с ещё бóльшим мастерством. “Счастливый принц” – это прекрасная книга, которая остаётся малопризнанной классикой. Однако, позже её затмила более утончённая, претенциозная и изысканная книга “Гранатовый домик”, представляющая собой самую музыкальную и идеальную прозу из когда-либо написанной на английском языке. “Гранатовый домик” тоже можно описать как сборник сказок, но в ней нет подражания Гансу Андерсену. Эта книга не подражает никому. Это работа настоящего гения, и, поскольку она не подражает никому из писателей, она не имеет преемников, насколько мне известно, в своём genre [жанр, фр.]. Рикеттс и Шеннон выполнили прекрасные иллюстрации к ней.

В 1890 г. Оскар написал “Портрет Дориана Грея”. Это единственная его книга, которую можно назвать романом. Это работа великого гения и силы. Это история о прекрасном и в высшей степени счастливом юноше, который по жестокой воле судьбы продаёт свою душу дьяволу в обмен на дар бесконечной молодости и красоты. Его портрет в возрасте двадцати лет, нарисованный его другом Бэзилом Холлуордом, становится видимым символом его совести, который он постепенно уничтожает, ведя безнравственную жизнь. Портрет гниёт и разлагается в то время, когда он сам остаётся молодым и прекрасным. По моему мнению, это самая лучшая книга из когда-либо написанных. Есть небольшое сходство в плане сверхъестественности с романом Бальзака “Шагреневая кожа”, однако, история Бальзака имеет великолепное начало, но затем она скатывается до скучного и неубедительного конца, исключающего возможность удовлетворительной кульминации или элемента морали. История Уайльда имеет всю ужасную и фатальную силу вечной аллегории души человека. Книга была подвержена атакам (всё, что написал Уайльд, было подвержено атакам) как аморальная, хотя те, кто должным образом прочитал её, вынесли великий и величественный моральный урок. Я сам однажды, давая показания в суде, описал её как аморальную книгу. Я сказал, что под маской назидательной истории скрываются порочность и зло, делающие эту книгу безнравственной. Я сказал это лишь из-за горечи в моём сердце в то время, когда я был под влиянием негодования и возмущения, вызванных открытием того, что Уайльд атаковал меня (совершенно несправедливо и, как я сейчас чувствую, глупо) в письме, которое он написал в тюрьме и передал Роберту Россу, чтобы тот отдал мне, но которое Росс скрывал ещё двенадцать лет после смерти Уайльда. Моя критика, сказанная в то время, когда я, как я уже сказал, давал показания в суде, не была честной, потому что “порочность и зло” в книге – это часть абсолютно оправданной атмосферы, созданной автором с определённой целью. Кроме всех прочих, книгу яростно атаковал Хенли [английский поэт и критик]. С другой стороны, Уолтер Патер написал рецензию, восхваляя её. Этот факт не стоит забывать автору недавней статьи по поводу ста лет со дня рождения Патера в “Таймс Литерари Сапплмент”, включающей в себя дерзкую насмешку над шедевром Уайльда, которая бы вызвала у Патера негодование и возмущение.

Вот отрывок из книги, демонстрирующий её стиль. Молодой Дориан Грей читает книгу, присланную ему его злым гением лордом Генри Уоттоном. Я цитирую отрывок как пример блестящей прозы Уайльда, а также потому, что сказанное Уайльдом об этой книге (принято считать, что это была “Наоборот” Гюисманса [французский писатель], по моему мнению, нудная книга и самая наименее успешная из написанных Гюисмансом) в некоторой степени отражает то, что враждебно настроенные против Уайльда критики хотели бы написать о “Портрете Дориана Грея”, если бы они могли это сделать: “Странная то была книга, никогда еще он не читал такой! Казалось, под нежные звуки флейты грехи всего мира в дивных одеяниях проходят перед ним безгласной чередой. Многое, о чем он только смутно грезил, вдруг на его глазах облеклось плотью. Многое, что ему и во сне не снилось, сейчас открывалось перед ним. То был роман без сюжета, вернее – психологический этюд. Единственный герой его, молодой парижанин, всю жизнь был занят только тем, что в XIX веке пытался воскресить страсти и умонастроения всех прошедших веков, чтобы самому пережить все то, через что прошла мировая душа. Его интересовали своей искусственностью те формы отречения, которые люди безрассудно именуют добродетелями, и в такой же мере – те естественные порывы возмущения против них, которые мудрецы все еще называют пороками … Порой трудно было решить, что читаешь – описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или бесстыдные признания современного грешника. Это была отравляющая книга. Казалось, тяжелый запах курений поднимался от ее страниц и дурманил мозг. Самый ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, столь богатой сложными рефренами и нарочитыми повторами, склоняла к болезненной мечтательности. И, глотая одну главу за другой, Дориан не заметил, как день склонился к вечеру и в углах комнаты залегли тени” [перевод М. Абкина].

Давайте не будем забывать, что книга, описанная здесь, “отравляющая книга”, – это не книга Уайльда, а другая, неназванная, как принято полагать, “Наоборот”, которую читает герой этой истории. Враждебно настроенные критики использовали слова Уайльда и применили их против него же самого и его работы совершенно нечестным образом. “Портрет Дориана Грея” и “Наоборот” как небо и земля. “Портрет” вовсе не “роман без сюжета”, он имеет один из самых оригинальных и отлично продуманных сюжетов. Насмешка над добродетелью и возвышение греха из “Наоборот”, а не “Портрета Дориана Грея”, представляющего собой увлекательную историю, в которой элемент сверхъестественности представлен настолько ловко и изящно, что до самого конца книги невозможно понять, реален ли он или существует лишь в сознании Дориана Грея и Бэзила Холлуорда. После того, как портрет был нарисован другом Дориана Грея, Бэзилом Холлуордом, никто больше не видел его, кроме самого Дориана вплоть до сцены, когда художник увидел его за минуту до своей смерти. Дориан Грей в приступе страха и раскаяния режет холст ножом, затем его находят мёртвым на полу, старым, морщинистым и омерзительным с ножом в сердце в то время, как на стене висит портрет во всей своей идеальной красоте.

Сборник эссе “Намерения” Оскара Уайльда представляет собой собрание его теорий об искусстве и литературе. Это набор диалогов настолько же великолепных и остроумных, насколько глубоких и содержательных. Очень трудно описать их. Кто-то, читая, будет наслаждаться блестящим остроумием и эпиграммами, льющимися в изобилии с предельной лёгкостью, другой же почувствует живой и эрудированный ум, использующий не личные предубеждения, а проверенные факты, чтобы прочувствовать мыслительные и художественные законы. Сильные мысли, скрывающие приятное легкомыслие диалогов, очевидно, частично взяты из критических теорий Мэтью Арнольда [английский поэт и культоровед], но в тех местах, где Мэтью Арнольду зачастую не удавалось убедить читателей принять его точку зрения, Уайльд очаровывал их.

В 1892 г. Оскар Уайльд написал свою первую успешную пьесу (предыдущие работы в искусстве драматургии были полнейшими провалами), называвшуюся “Веер леди Уиндермир”. После постановки Джорджем Александром [английский актёр и постановщик] в театре Сент Джеймс её ждал мгновенный и ошеломительный успех. Сюжет обыкновенный, и мистер С. Джон Ирвин [ирландский писатель, критик и драматург], поставивший пьесе очень низкую оценку (этот великолепный критик совершенно не разбирался в работах Уайльда), назвал её напыщенной и театральной. Однако, опыт показывает, что жизнь зачастую бывает напряжённой и театральной. По моему мнению, нет ничего плохого в том, что пьесу назвали театральной. Вопрос в том, хорошая ли это театральность, и это именно то, что преобладает в “Веере леди Уиндермир”. Мнению мистера С. Джона Ирвина, чьи суждения, кроме вопросов, касающихся Оскара Уайльда, я уважаю, как и должен делать каждый, можно противопоставить мнение Уильяма Арчера, несомненно, ведущего критика драматургии во времена Уайльда. Уильям Арчер был высокого мнения о “Веере леди Уиндермир”. Мистер С. Джон Ирвин считает, что эта пьеса не заслуживает внимания, и я полагаю, что мистер Джеймс Агат, другой великолепный драматургический критик, не более высокого мнения о ней. Но разве это имеет значение? Вспомните, как Пепис [английский чиновник морского ведомства, автор дневника о повседневной жизни лондонцев периода Стюартовской Реставрации] считал “Бурю” [Шекспира] самой худшей пьесой из тех, что он видел в своей жизни, а также как доктор Джонсон [английский критик] критиковал Шекспира. Можно быть уверенным лишь в одном, а именно в том, что мнения самых прекрасных критиков подвержены абсурдности и невероятно ошибочны из-за простых процессов времени.

Я не претендую на звание драматургического критика, я всего лишь поэт, но я осмелюсь предположить, что я достаточно хороший судья, чтобы по достоинству оценить пьесу. Я видел “Веер леди Уиндермир”, по меньшей мере, двадцать раз, когда пьесу впервые ставил Джордж Александр, и каждый раз мне нравилось каждое слово. Что бы мистер С. Джон Ирвин и мистер Агат ни думали о ней, я никогда не перестану говорить и считать, что великолепная комедия, хотя и, без сомнений, менее ценная как произведение искусства по сравнению с “Как важно быть серьёзным”. Проверка будет, когда (я осмелюсь предположить, что в течение очень короткого времени) мистер Гилгуд [английский актёр и театральный режиссёр] вновь поставит её так же великолепно и с таким же прекрасным актёрским составом, как он это сделал с “Как важно быть серьёзным”, когда мистер Агат согласился с моим мнением об этом шедевре, который мистер Шоу назвал “механическим фарсом” и о котором мистер С. Джон Ирвин, я полагаю, очень невысокого мнения. Когда пьесу поставят, и она с успехом будет собирать полные залы через сорок лет после смерти автора, все драматургические критики мира больше не смогут принижать её. По меньшей мере, я прошу прощения, они смогут продолжать принижать её, как это делал бы Пепис, говоря, что “Буря” это абсолютная чепуха (я не помню точные слова, и у меня нет под рукой его дневника, чтобы процитировать), если был бы жив, но я не думаю, что они будут продолжать принижать её.

Я думаю, что “Как важно быть серьёзным” (без сомнения, на первом месте) и “Веер леди Уиндермир” (на втором) – две самые лучшие пьесы Уайльда. И я считаю, что “Женщина, не стоящая внимания”, по крайней мере, хороша, её спасают великолепные диалоги и блестящее остроумие. “Идеальный муж” лучше, чем “Женщина, не стоящая внимания”, но не так хороша, как две первые пьесы, но всё же лучше, чем любая другая пьеса (кроме двух, чей автор мистер Шоу), поставленная на сцене после смерти Уайльда. Я твёрдо убеждён, что настанет время, когда эти четыре пьесы будут ставить так же часто, как и пьесы Шеридана, не говоря уже о Шекспире, и что они, в конце концов, переживут все английские пьесы, написанные с начала девяностых и до наших дней.

Пьесу Уайльда “Саломея”, написанную как выдающийся tour de force [подвиг, фр.] на французском языке, я бы не стал выделять как достойную восхищения, хотя я и перевёл её по просьбе Уайльда на английский язык, когда учился в Оксфорде. Многие критики, чьё мнение я уважаю, очень хорошо отзываются о ней, но с тех пор, как я достиг возраста, когда уже пора быть благоразумным, она перестала мне нравиться. Возможно, я на сто процентов неправ. По моему мнению, эта книга не может сравниться с лучшими произведениями Уайльда так же, как и книга (сделанная Робертом Россом из отрывков письма Уайльда ко мне из тюрьмы), известная под названием “Тюремная исповедь”. Мне не нравится эта книга, она всегда казалась мне фальшивой, с привкусом лицемерия и притворства, однако это не имеет ничего общего с тем фактом, что она состоит из вырезанных отрывков из письма, в котором Уайльд атаковал меня очень нечестным, и я даже добавил бы очень неблагодарным, способом. Задолго до того, как я узнал о “неопубликованной части” “Тюремной исповеди”, я писал рецензию на эту книгу для газеты Френка Хэрриса. Если бы у меня была сейчас с собой эта рецензия, я бы её здесь напечатал. Она была подписана “А.Д.”. Роберт Каннингем Грэхем [шотландский политик, писатель, журналист и путешественник], согласно тому, что мне рассказал Френк Хэррис, спросил его, кто же был автором статьи, которая, по его словам, произвела на него огромное впечатление. И он был, по словам Хэрриса, удивлён, когда узнал, что её написал я. (В то время, примерно 1905 г., никто не имел ни малейшего понятия о моей связи с Уайльдом, кроме того течения, которое я могу назвать “Легенда Роберта Росса”.) Я написал статью с рецензией на “Тюремную исповедь” задолго до того, как стал католиком, поэтому в ней не так уж и много фрагментов, вызывающих неприязнь у католика или истинного христианина (например, нападки на целомудрие) и отталкивающих меня. Я считаю, что это ужасная, мерзкая и неискренняя книга с несколькими прекрасными окупающими её фрагментами. Если бы она была последней книгой, написанной Уайльдом, я бы даже сейчас не был далёк от мысли, что сокрушительный “Первый камень” [осуждение “Тюремной исповеди” в стихотворной форме] Т. У. Х. Кросланда [британский поэт и журналист, друг Альфреда Дугласа, вместе с ним Дуглас неоднократно подавал в суд на Роберта Росса] был самым честным из всего того, что было написано о ней. К счастью, однако, Уайльд написал “Балладу Редингской тюрьмы”, великолепную поэму и идеальную палинодию [поэтическая форма для отказа от ранее высказанной точки зрения] от лицемерия, самодовольной фальши и слезливой сентиментальности “Тюремной исповеди”.

Самая отвратительная вещь, связанная с крахом Уайльда и жестокой судьбой, – это непременная уверенность, равносильная совершенной моральной определённости, что Уайльд в возрасте 41 года, брошенный в тюрьму, написал бы ещё, по меньшей мере, дюжину пьес не хуже, чем “Как важно быть серьёзным”, и, возможно, даже лучше, если бы прожил ещё двадцать лет. У него тогда был период, когда он мог написать пьесу с превосходной лёгкостью и вдохновением за два или три месяца. Его стимула к творчеству, состоящего из аплодисментов публики и последовательного, постоянно растущего поражения его врагов из прессы, искренне “ненавидящих его безо всякой на то причины” на протяжении всей его жизни, было бы достаточно, чтобы он писал, по меньшей мере, по одной пьесе в год. Дополнительным бонусом к этому стимулу был невероятно мощный дождь из золота, льющийся на него как результат его приятной деятельности. Спустя несколько лет он мог бы стать очень богатым человеком. На тот момент он уже зарабатывал три или четыре тысячи фунтов в год, что равноценно в два раза большей сумме в наши дни. Если бы он прожил нормальную по продолжительности жизнь, количество его произведений могло бы сравниться с количеством произведений мистера Бернарда Шоу, чьи способности, как кажется, улучшаются с каждым годом, и который, как я ему уже неоднократно говорил, очень вероятно, умрёт католиком.

Некатолики всегда считают, что человек, принимая католичество, подчиняет свой разум церкви. Это истинно лишь в том смысле, что, когда (даже если) человек становится рассудительным, он подчиняет свой разум логике. Из этого следует, что, когда я говорю, что Бернард Шоу, очень вероятно, умрёт католиком, я просто делаю прекраснейший комплимент его разуму, а я умею делать комплименты.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава VIII

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава VIII

Глава VIII

В моём распоряжении ограниченный объём книги, поэтому невозможно в полной мере рассказать обо всей деятельности Оскара Уайльда в его первые годы в Лондоне. Он был успешен как поэт, написал много анонимных статей в журналы, в том числе и рецензии на книги, ещё он ездил с лекциями. Как уже было сказано, у него было очень мало денег, и он пытался увеличить свой доход, написав пьесу “Вера или Нигилисты”. Любому, кто пытается написать пьесу, стоит прочитать “Веру” и вспомнить, что человек, написавший этот нелепый бред, через несколько лет выпустил на свет четыре шедевра: “Веер леди Уиндермир”, “Женщина, не стоящая внимания”, “Идеальный муж” и “Как важно быть серьёзным”. Пьеса “Вера” была поставлена в Нью-Йорке, где всё закончилось полным провалом, затем была объявлена её постановка в театре Адельфи в Лондоне, но по милостивой воле судьбы её отменили, и она так и не была показана. Сам Уайльд написал о ней следующее: “Я пытался с помощью пределов искусства выразить титанический крик людей о свободе, угрожающий в наши дни европейским тронам и дестабилизирующий государства от Испании до России, от северных до южных морей … Это касается … современной нигилистической России со всем террором её тирании и чудом её мученичества”.

Мистер Борис Бресол, чью книгу об Уайльде я уже цитировал, – русский и занимал официальную должность в правительстве Российской империи с 1910 по 1916 г. Он также служил лейтенантом в гвардии Российской империи. Он достаточно осведомлён, чтобы понять всю абсурдность “Веры или Нигилистов”, якобы изображающей период около 1800 г. И он показывает её нам очень забавным способом. У Уайльда царь ругает свои офицеров, говоря им “Тогда я изгоняю вас за дурные шутки. Bon voyage, Messiuers! [Приятного путешествия, господа, фр.] Если вам дорога жизнь, то вы уедете на первом парижском поезде”.[перевод К. А. Савельев]

В 1800 г., конечно же, как указывает мистер Бресол, в России не было поездов, да и нигде в мире не было!

Как социальный реформатор Уайльд был просто смешон, поэтому меня удивляет, что мистер Шерард говорит про “Душу человека при социализме” Уайльда, написанную намного позднее. Во время написания “Жизни” об Уайльде, а это уже тридцать лет спустя, Шерард очень восхищался этим произведением. Если честно, то я считаю, что это (вместе с “Верой”) – самое худшее, что написал Уайльд. Эти произведения мне кажутся слабыми и неискренними. Мне стоило ожидать, что к этому времени Шерард изменит своё мнение, и, вероятно, он его изменил, однако, читая книги Шерарда, я узнал, что он встал на путь социалиста. Это большой сюрприз для меня. Я знал Шерарда довольно хорошо, пусть и непродолжительное время, в девяностых, и я часто видел его на протяжении последних трёх или четырёх лет, после длительного перерыва, когда мы были в большей или меньшей степени “врагами”. Сейчас мы прекрасно дружим. И он имеет не большее представление о социализме, чем имел Уайльд. Если бы я не услышал это от него самого, я бы ни за что не поверил. Он всегда производил впечатление самого аристократичного из всех аристократов (он наследник, хоть и незаконнорожденный, графа Харборо) и Тори [сторонник одноимённой консервативной партии]. Его глубокая симпатия к беднякам и притесняемым (которую я тоже разделяю) больше характерна (знает он это или нет) для аристократов, чем для социалистов.

Смысл слов сейчас коверкают в самой ужасной манере. Меня раздражает, когда говорят, что добрый, щедрый, гениальный человек, вращающийся во всех социальных классах без позёрства и неловкости, – это “хороший демократ”. “Хорошие демократы” совсем не такие. Все вышеперечисленные качества характерны не для демократов, а, наоборот, для аристократов. Сталин – типичный демократ, и Ленин им был. Гитлер – другой. И большевизм, и гитлеризм – это плоды демократии. Можно было бы представить себе, что вся эта ужасная чушь о том, что в Первую мировую войну 1914-18 гг. боролись ради того, чтобы сделать мир безопасным для демократии, уже устарела (даже мистер Бернард Шоу, называющий себя социалистом, недавно предпринял хорошую попытку разоблачения “демократии”), но это далеко не так. Мы постоянно читаем в газетах, что король Георг – “демократический король”, что, слава Богу, на самом деле означает, что он таковым не является и никогда не будет. Мы также постоянно слышим, что Великобритания – демократическая страна, на самом же деле (опять же, слава Богу) в ней ничего этого нет, лишь конституционная монархия, в бóльшей степени управляемая постоянными чиновниками и Тайным советом.

Уайльд всегда был добрым и щедрым, всегда симпатизировал “неудачникам”, но крайне мало интересовался политикой. Большинство неискушённых молодых людей в Оксфорде, когда там учился Уайльд, и в моё время начали называть себя социалистами (сейчас они коммунисты), и Уайльд, без сомнения, не являлся исключением из этого правила. После отъезда из Оксфорда он с головой погрузился в литературную и светскую жизнь. Он больше не беспокоил себя политикой. Когда я познакомился с ним, он относил себя к “либералам”, но я очень сильно сомневаюсь, что он когда-либо обременял себя голосованием на выборах. У него не было никакого интереса к социальным вопросам. Основная идея “Души человека при социализме” состоит в том, что наука и механизмы (ни о том, ни о другом Уайльд не имел ни малейшего понятия) в итоге решат все проблемы бедности и нищеты. В этом случае чувство юмора совершенно и катастрофически покинуло Уайльда, как, впрочем, и с “Верой или нигилистами” и его ещё одной “никчёмной” пьесой “Герцогиня Падуанская” (чтобы восстановить справедливость, скажу, что она намного лучше “Веры”).

Был такой момент, когда финансовые перспективы Оскара были совсем не радужными, и казалось, что он зашёл в impasse [тупик, фр.], как вдруг он получил телеграмму, датированную 30-м сентября 1881 г., из Нью-Йорка от полковника Ф. У. Морса, менеджера Ричарда Д’Ойли Карта. В ней было следующее: “Ответственный агент попросил меня узнать, не соизволите ли вы принять его предложение о чтении пятидесяти лекций, начиная с 1-го ноября. Конфиденциально. Ответьте”. Уайльд ответил “Да, если предложение хорошее”. Вскоре он отплыл в Нью-Йорк и выступил с рядом лекций по всей Америке.

Предложение о туре с лекциями по Америке было в основном результатом оперы Гилберта и Салливана “Терпение”, ставившейся в то время с большим успехом. Изначальная задумка выставить Оскара нелепым на деле разрекламировала его и стала причиной его успешного тура по Америке, принёсшего ему довольно много денег и давшего возможность начать эпоху материального процветания, не прекращающегося и даже наоборот увеличивающегося вплоть до краха в 1895 г. Прибыв в Нью-Йорк, он сказал о лондонской постановке “Терпения” следующее: “Мы присутствовали на премьере и получили массу удовольствия. Я посетил то, что искренне считал правдой, и похвала или порицание публики для меня не имели значения”.

Он ни сколько не возражал против “Терпения”, в чьей сатире не было неуклюжей злобы из атак “Панча”. Приехав в Нью-Йорк на свою первую лекцию, он сказал аудитории: “Вы слушали великолепную музыку мистера Салливана и остроумную сатиру мистера Гилберта три тысячи вечеров, и я уверен, что для вас будет нетрудно, если я, уделив ещё больше времени сатире, попрошу один вечер послушать правду”.

Его карьера лектора в Соединённых Штатах была одним продолжительным триумфальным успехом, несмотря на большое количество атак и нападок со стороны газетчиков. Оскар Уайльд был прирождённым оратором. Он обладал самым прекрасным голосом и привлекательной индивидуальностью. Его темой было искусство в поэзии и моде, “секрет жизни” и “взаимосвязь всех видов искусства”. Впрочем, о чём бы он ни говорил, его ожидал бы не меньший успех. Он был одним из тех людей, одним из миллиона, кому дана невероятная способность убеждать. Даже если бы он нёс всякий бред, ему бы удалось “провернуть дело”, однако, на самом деле его лекции состояли из одной лишь правды и базировались на истинных знаниях и эрудиции. То, что он рассказывал, было “слишком заумным” для большей части американской аудитории, но он это делал с такой превосходной харизмой и грацией, что очаровал даже тех, кто был настроен враждебно, и ряды филистимлян. Попытки глупых журналистов из “Нью-Йорк Таймс”, “Трибун” и других изданий выставить его нелепым poseur [позёр, фр.] провалились. Нет ничего хорошего в том, чтобы говорить публике, что человек нелепый позёр и осёл, когда публика сама может убедиться в обратном. Его успех во многом заключался в эффекте, который он производил на женщин. Он был окружён светскими дамами, и, несмотря на несколько неудач и неприятных моментов, в целом, он с триумфом объехал Америку и вернулся в Англию с карманами, полными денег. Тот факт, что его теории об искусстве, живописи и литературе были заимствованы у Уолтера Патера, Рёскина и Уистлера, вовсе не сыграл против него. Мы все заимствуем наши взгляды на искусство из работ других, и все настоящие поэты имитировали своих предшественников в большей или меньшей степени. Господа Т. С. Элиот [американо-английский поэт, драматург и критик] и У. Х. Оден [англо-американский поэт] могут выступить в качестве примера, что будет, если перестать копировать. Завистникам Уайльда казалось, что, если они докажут, что он в своих рассуждениях повторил за теми, кого он считал великими мастерами, они докажут что-то против него. Что за бред! С какой ещё целью, если не с целью распространения, Рёскин и другие поведали свои рассуждения? Если я хочу доказать правоту, должны ли упрекать меня за то, что я всего лишь перевёл на другой язык или пересказал что-то, уже известное миру и созданное великим гением? Уайльд никогда не отрицал, что он в долгу перед Рёскином, Патером или даже Уистлером. В интервью нью-йоркскому репортёру он сказал: “Многие из моих теорий, если я могу так сказать, получили своё развитие из теорий Рёскина”.

Позже он сказал о Рёскине следующие слова: “Несомненно, для нас он всегда будет мастером знания о благородном образе жизни и мудрости духовных вещей. Он был тем, кто с помощью магии своего бытия и музыки губ учил нас в Оксфорде энтузиазму ради красоты, который и является секретом эллинизма”.

Совершенное бесстрашие Оскара и его великолепное чувство юмора сослужили ему отличную службу во время американского турне. В письме своему другу он рассказал о Ледвилле, городе, имевшем репутацию “самого преступного города в мире”, где каждый носит с собой револьвер. Оскар писал: “Мне сказали, что если я поеду туда, то, определённо, застрелят или меня, или моего менеджера. Я написал и сказал им, что ничего из того, что они могут сделать с моим менеджером, не может запугать меня”.

Он поехал в Ледвилл и имел там невероятный успех.

В перерыве между лекциями он спустился в шахту и открыл её новый ствол, названный “Оскаром”. Он имел невероятный успех у шахтёров, они прозвали его “громилой без глазного протеза”. Он вышел к шахтёрам с лекцией о Бенвенуто Челлини, который помимо того, что был прекрасным скульптором и изысканным мастером в работе по золоту, серебру, слоновой кости и драгоценным камням, был ещё и духовным предком “гангстеров”, чья последующая узурпация американской сцены являлась, пожалуй, самым значительным в Америке вкладом в эволюцию видов.

Оскар выехал в Европу из Америки в конце 1882 г., и 6-го января 1883 г. он прибыл в Ливерпуль. С тех пор он отказался от своего эстетского костюма.

После небольшой остановки в Париже, где он впервые встретил Роберта Шерарда и имел гораздо меньший успех среди французских писателей таких, как Эдмон де Гонкур и Виктор Гюго, он вернулся в Лондон, и в июне того же года договорился с полковником Морсом о турне с лекциями по Англии и Шотландии, которое он совершил должным образом и с достойным успехом.

В ноябре он обручился с мисс Констанс Ллойд, единственной дочерью Хораса Ллойда, королевского адвоката. Это был брак по большой любви с обеих сторон. Миссис Уайльд принесла значительную прибавку доходу ménage [семья, совместная жизнь, фр.]. Доходы Оскара возросли, он имел значительный заработок, и американское турне принесло немало денег. Молодая пара, поселившись в доме номер 16 по Тайт Стрит в Челси, была довольно состоятельной. В браке были рождены два сына. Старший мальчик Сирил погиб во время Первой мировой войны 1914-18 гг., а младший – Вивиан – всё ещё жив.

К тому времени, как я познакомился с Оскаром и его женой, что, как я полагаю, состоялось летом 1891 г., они были женаты уже восемь лет, и их чувства всё ещё были сильны. То, что Оскар обожал свою жену, доказывают письма, многие из которых, без сомнения, будут напечатаны, когда мой друг мистер А. Дж. А. Симонс издаст свою книгу “Жизнь” про Уайльда, с которой он был обручён последние два или три года [Симонс умер, так и не издав эту книгу, она осталась незаконченной]. Миссис Уайльд была в той же степени предана своему супругу.

Несмотря на то, что за год или два до окончательной катастрофы они отдалились друг от друга, их брак выжил так же, как и 9 из 10 браков. Объяснение Шерарда, почему в отношениях Оскара и его жены появился холодок, я принять не могу. Шерард утверждает, что дело в болезни, от которой страдал Оскар, но мне не удалось найти ни одного подтверждения. Не мне опровергать сказанное им, но, если честно, я в это не верю. В любом случае, я не собираюсь говорить об их браке больше, чем уже было сказано в предыдущих книгах. Всё, что я могу сказать, это то, что их брак не пережил последнего испытания. Мне очень нравилась миссис Уайльд, я восхищался ей, я очень сочувствую её жестокой судьбе и сопереживаю страшному испытанию, в которое её втянули безумство моего отца и судебный процесс, но я думаю, что, в конце концов, она бы не сделала того, что должна была сделать.

“Нет для любви прощенья,
Когда она покорна всем ветрам”
[116 сонет Шекспира в переводе А. Финкеля]

Есть много жён, которые, насколько я знаю, всей кожей приросли к своим мужьям и “не отпускали их вплоть до Страшного суда”. Миссис Уайльд, увы, была не из таких. Я цитирую отрывок из моей “Автобиографии”: “Я всегда был в самых лучших отношениях с миссис Уайльд. Мне нравилась она, и я нравился ей. Примерно через год после нашей первой встречи она сказала мне, что я нравлюсь ей больше, чем остальные друзья Оскара. Она часто бывала в доме моей матери на Кадоган Плейс и присутствовала на вечерах, который давала моя мать, в течение первого года моего знакомства с её мужем. После débâcle [крах, фр.] я больше никогда не встречался с ней. Последний раз я видел её за два дня до судебного разбирательства против моего отца, мы втроём поужинали в ресторане, а потом отправились в ложу в театре Сент Джеймс, где с аншлагом шла пьеса Оскара “Как важно быть серьёзным”. Она была очень сильно взволнована, и, когда я пожелал ей спокойной ночи у дверей театра, в её глазах были слёзы”… Честность вынуждает меня сказать, что Оскар в течение того времени, когда я его знал, не всегда был добр к жене. Он определённо (как часто он мне это говорил) очень сильно любил её, и брак их был по любви. Когда я познакомился с ним, он всё ещё любил её, но он часто был нетерпим к ней, иногда обходился с ней невежливо, обижался на неё, открыто демонстрировал свою обиду и не слишком одобрял её привязанность к нему. Незадолго до катастрофы (после его выхода из тюрьмы, они больше не виделись) между ними были натянутые отношения. Попытки сделать вывод, что тому виной я, - неверные и нечестные. Те, кто знают факты (а их немало среди ныне живущих), если скажут правду, подтвердят, что я никогда не был “яблоком раздора” между Оскаром и его женой, хотя я однажды шутливо написал эту фразу в письме к Россу, который использовал его против меня во время суда с Ренсомом.

Я не переношу атак на миссис Уайльд, которой я восхищаюсь и которую я уважаю и люблю, но т.к. я пишу эту книгу в большей степени ради защиты Уайльда, чем ради какой-либо другой цели (и настоящая правда в том, что всё, что я пытаюсь сказать, - это в основном в его защиту), то я обязан сказать, что я думаю, что миссис Уайльд, в конце концов, поступила бы с ним не самым лучшим образом. Вот что я написал по этому вопросу в моей книге “Без извинений” (1938): “Что касается его жены, он женился на ей исключительно по любви и, если бы она относилась к нему должным образом и осталась бы с ним после его выхода из тюрьмы, как поступила бы действительно хорошая жена, продолжал бы любить её до конца жизни. Мне всегда нравилась миссис Уайльд, и я нравился ей, хотя я ни разу не видел её после катастрофы. Она была прекрасной, трогательной и милой. Очевидно, что она многое вытерпела и заслуживает симпатии, она ужасно быстро упала с высоты, на которую ей удалось подняться. Я глубоко сочувствую ей, но не могу не обвинять за то отношение, которое было у неё после вынесения приговора. Она не была щедра к нему в денежных вопросах и, кроме всего прочего, она написала письмо, которое он получил вскоре после выхода из тюрьмы. В письме был расчёт (а она должна была хорошо знать его характер) на то, чтобы озлобить и раздражить его, и сделать невозможным воссоединение, которого, по её словам, она желала. Она предложила “принять его обратно” на определённых условиях. Оскар не показывал мне это письмо (после его выхода из тюрьмы, я не видел его некоторое время, в течение которого он и получил это письмо), но он сказал мне, что её “условия” оскорбительны, и он побелел и весь дрожал от злости, когда рассказывал мне об этом письме.

Это письмо испортило все шансы на воссоединение и окончательно убило оставшуюся в нём любовь к ней. В “Тюремной исповеди” он восхвалял её доброту и благородство. По моим подсчётам, конечно же, всё, что говорилось в ней обо мне, было полно упрёков и обвинений. Тем не менее, это был обвинённый и обруганный друг, а не “добрая и благородная” жена, оставшаяся с мужем и не собирающаяся уезжать от него из-за его собственных обвинения и жалоб. Если бы Оскар принял её условия (одно из которых – никогда не видеться со мной), без сомнений, мы с ним не встретились бы в Неаполе и никогда бы больше не увиделись. С моей точки зрения, если брать во внимание исключительно материальный аспект, это очень пошло бы мне на пользу. Мой отец неоднократно предлагал мне “прощение” и возвращение солидных выплат, которых он лишил меня, если я брошу Уайльда. Неодобрение и враждебное отношение “общества” в целом и короля Эдварда VII, тогда ещё принца Уэльского, в частности ко мне значительно усилилось, когда стало известно, что наша дружба возобновилась в Неаполе. Так что если бы миссис Уайльд (или из-за отсутствия у неё такта, или потому, что она сознательно выдвинула условия, которые он не принял бы) не сделала бы невозможным его воссоединение с ней, у меня не было бы никаких шансов, даже если бы я очень этого хотел (а я совсем не хотел на самом деле), встать у них на пути.

Я уже давно считаю, что мне есть что сказать в защиту и извиться за моё поведение и Уайльда после его выхода из тюрьмы. Простая истина в том, что, если бы я был архангелом Гавриилом, я не смог бы вести себя с ним лучше, чем это было на самом деле. Я отдал всё и не взял взамен ничего, кроме обвинений от soi-disant [так называемые, фр.] друзей. Люди, не одобряющие того, что я делал, вольны поступать по-своему. Теперь мне всё равно, хотя раньше было совсем по-другому. Я не защищаю себя, я не нуждаюсь в защите. Я защищаю Оскара и пытаюсь показать, что в том, что он не воссоединился со своей женой, не было его вины. Вся вина лежит на миссис Уайльд. Пока она не написала ему письмо, о котором я говорил ранее, он не принимал всерьёз моё предложение остановиться у меня в Неаполе, я предложил ему это тогда только потому, что знал, что ему некуда ехать, и я был единственным в мире человеком, который был готов принять его.

Мир тогда был жесток, каким он всегда был и всегда будет. Я был единственным человеком в мире, который хотел его из чистой дружбы и сострадания, а весь мир, прогнав его изо всех других убежищ, пытался выкурить его и из последнего тоже.

Главным зачинщиком интриг по разлучению нас был Роберт Росс. В этом плане, как и во всём другом, имеющем отношение к Уайльду, он был главным злодеем. Я уверен, что этот факт более ясно будет рассмотрен, когда А. Дж. А. Симонс опубликует свою книгу об Уайльде, а это будет очень скоро. Книга будет содержат непубликовавшиеся ранее письма Уайльда, многие из которых я и сам не читал”.

Это всё, что я хотел бы сказать о браке Уайльда, начавшемся благоприятно и жестоко и жалко омрачившемся к концу.

Миссис Уайльд умерла в Генуе во время своего долгого визита к ныне покойной Маргарет, Рани Саравака [титул жены правящего раджи], сестре моего хорошего друга Гарри де Виндта. У Рани была вилла недалеко от Генуи, и она предложила миссис Уайльд приехать к ней и остаться на столько, на сколько она пожелает. Однажды миссис Уайльд поехала в Геную по личным делам и не вернулась. Рани узнала о её внезапной смерти, случившейся в отеле в Генуе, лишь через несколько дней. Я узнал эти подробности от Гарри де Виндта. Оскар рассказал мне в Париже (он жил в отеле Д’Альзас), что в ночь её смерти (как он впоследствии узнал) его мучили печальные сны о ней, и он проснулся в слезах. Он сказал: “Мне снилось, что она пришла посмотреть на меня, и я повторял “Уйди, уйди, оставь меня в покое”.

Не много “очищающего веселья” можно извлечь из этой ужасной трагедии, как и драгоценного слабого утешения из любого другого источника, если только это не своего рода призрак эха слов Ле-Бо, обращённых к Орландо из “Как вам это понравится”:

“Впоследствии, в другом и лучшем свете,
Чем этот свет”
[перевод П. Вейнберга]

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава VII

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава VII

Глава VII

Когда Оскар покинул Оксфорд в 1878 г. (его отец сэр Уильям Уайльд умер в 1876 г.) и поехал искать удачу в Лондоне, он, согласно его биографу Роберту Шерарду, был очень беден. Шерард пишет: “В первые годы в Лондоне Оскар Уайльд жил отдельно от матери и Уилли. Он проживал в немодных районах. Несколько месяцев он снимал меблированные комнаты на Солсбери Стрит, за пределами центра … Так было, пока он не переехал на Чарльз Стрит, недалеко от Гросвенор Сквер. По этому адресу он проживал в последний период своей холостяцкой жизни. Его доход был небольшим, а старания выглядеть светским человеком – постоянными. Заложив и продав свою недвижимость в Ирландии, а также с помощью друзей он мог содержать лишь самого себя”.

Шерард оценивает его доход в две сотни фунтов в год. Даже если брать в расчёт, что две сотни фунтов в семидесятые и восьмидесятые годы были равноценны почти четырём сотням фунтов в наши дни, всё равно сложно представить себе, как он ухитрялся жить и поддерживать train de vie [стиль жизни, фр.], к которому он привык. Он сразу же вошёл в лондонское общество. У него были дружеские отношения с несколькими “высокопоставленными” персонами, чьим знакомством или дружбой он обзавёлся в колледже Магдалины. Например, он близко общался с герцогом Ньюкасл и останавливался в Кламбере. Достаточно прочесть мнение Аббата сэра Девида Хантер Блейера о нём, чтобы понять, что Оскар получил право входа в самое лучшее общество сразу же по приезде в Лондон. Аббат и сам, будучи баронетом и человеком значительного достатка до тех пор, пока не передал своё имущество и недвижимость в Шотландии брату и не стал монахом бенедиктинцем, был дружен с совершенной галактикой “знати и аристократии”. Само по себе лишь то, что ты являлся другом Хантер Блейера, уже было достаточным пропуском в то, что французы называли (и, без сомнения, называют и сейчас) Le High-life [светская жизнь, аристократическое общество]. Учитывая, что тогда Оскар уже начал носить свой “эстетский костюм” (согласно тому, как выглядел на балу у миссис Джордж Моррелл в Хедингтон Хилл Холл, что вблизи от Оксфорда, когда он появился пышно разодетый, словно принц Руперт), с трудом верится, что мистер Шерард не недооценил его доход. Один только счёт от портного должен был быть внушительным. Вероятно, он зарабатывал больше, чем полагает Шерард. Он постоянно писал и много работал в журналистике. В любом случае, какой бы ни был его доход, он преуспел в жизни, и сделал это великолепно (например, мы знаем, что он ужинал с Кристофером Сайксом [член английского парламента и друг принца], чтобы встретиться с принцем Уэльским). Это факт, что он никогда не испытывал серьёзных финансовых трудностей, пока его не бросили в тюрьму и не продали его дом и мебель с аукциона после его поражения в суде, и, как ни странно, ещё до вынесения приговора.

На протяжении всех лет, начиная с его приезда в Лондон и до тех пор, когда он, наконец, начал получать деньги со своих пьес, он вёл жизнь очень работящего человека. Невероятно грубые и язвительные атаки “Панча” продолжались на протяжении всего этого периода “без сожаления и послаблений”. Посредственные подхалимы “Старого горбатого джентльмена” [журнал был назван в честь кукольного персонажа горбуна Панча], чьи имена сейчас, в основном, забыты, сделали всё, на что способна злобная и язвительная глупость, чтобы принизить и “выставить его нелепым и смехотворным”. Оглядываясь сейчас назад, сложно вообразить, какое колоссальное количество непрекращающихся и ядовитых оскорблений великого человека, который был поэтом и прекрасным писателем, было на протяжении такого долгого периода совершенно безнаказанно. Если бы вместо иска на моего отца за то, что он обвинил Оскара в том, в чём он на самом деле был виновен, он подал иск на владельцев “Панча”, весь ход истории мог бы быть совершенно другим. Он бы не понёс такие значительные убытки. Там были все факторы, увеличивающие убытки по делу о клевете до фантастических цифр. Главным образом убытки по делу о клевете увеличивает доказательство злого умысла, и этого было достаточно, чтобы, говоря метафорически, потопить линкор.

Это во многом говорит о прекрасном характере и самоконтроле Уайльда на протяжении всех тех лет, когда он тяжело боролся, чтобы заработать себе на жизнь, не отступая ни шагу назад в своей позиции сторонника красоты в доме и врага уродства, пошлости и глупости. Он никогда не терял самообладания. Он презирал своих врагов с улыбкой. Когда Уистлер [художник второй половины XIX в.] начал свои скверные и язвительные атаки, он отплатил ему самым великодушным и гениальным способом. Я позволю себе процитировать отрывок из моей собственной книги “Без извинений” относительно этого же Уистлера, который сначала был другом Уайльда, а потом без малейшей на то причины стал его врагом. Написанное мной было вызвано тем, что я называю “усугубленной формой клеветы, которая представляет собой цитирование высказываний Уайльда и приписывание их кому-либо другому с целью использования их против него”. Частным примером этого служит то, что писатель довольно недавно в своей статье в ежедневной газете проинформировал читателей о том, что Уистлер сказал об Уайльде, что “он человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья”. Я прокомментировал это в “Без извинений” следующим образом: “Слова, приписываемые Уистлеру, были на самом деле написаны самим Уайльдом в его книге “Портрет Дориана Грея” (Глава XV) и относятся к персонажу “Эрнесту Хорроудену”, о котором говорится, что он “бесцветная личность средних лет, каких много среди завсегдатаев лондонских клубов, человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья” [перевод М. Абкина] … Это приписывание Уистлеру слов, сказанных Уайльдом, является одним из дежурных блюд, которое время от времени подают личности, имеющие дело с второсортным или даже третьесортным юмором. Правда в том, что существует масса действительно остроумных и великолепных высказываний, сказанных Уайльдом, большинство из которых издано в его собственных книгах и пьесах. Уистлер не оставил после себя ничего более или менее остроумного, кроме его “Десяти часов” и скверного самоосуждения “Баронет и Бабочка”. Если сравнивать Уистлера с Уайльдом в остроумии или как собеседника, то это всё равно, что сравнивать мистера Беверли Николса [актёр и журналист, жил в XX в.] и доктора Джонсона [литературовед, жил в XVIII в.], хотя, если оценивать его должным образом, то я бы сказал, что мистер Николс практически такой же остроумный, как и Уистлер, и гораздо менее недоброжелательный”.

Сейчас я сожалею, что я выбрал для примера мистера Беверли Николса в этом отрывке из “Без извинений”, когда писал его более двух лет назад. Хотел бы я сейчас, чтобы я никогда не говорил ничего плохого про мистера Николса, который является замечательным примером человека, обладающего достаточной храбростью, чтобы отказаться от предыдущей ереси и решительно выступить с тем, во что верит, на стороне справедливости. Мистер Николс всегда был остроумным и умел занять собеседника, но он поздно обнаружил, что может быть остроумным и занимательным на стороне ангелов в той же степени, в какой он был (не на их стороне) до смены своих взглядов. Сейчас я питаю к нему глубокое уважение, и хотя сказанное мной о нём в приведённом отрывке из “Без извинений” не имело обидного подтекста, оно может быть истолковано как пренебрежительное отношение, и от этого я хотел бы отречься.

Поскольку я упомянул грубые и язвительные атаки на Оскара Уайльда, изуродовавшие страницы “Панча”, я могу процитировать здесь пример из выпуска от 10 декабря 1881 г. Речь идёт о постановке пьесы Оскара “Вера” (очень плохой пьесы, как впоследствии признал сам автор) в Америке. Её ставили в Нью-Йорке, очень непрофессионально, с плохой игрой второсортных актёров. Не то, чтобы я считал, что актёрская игра или постановка смогли бы спасти пьесу. Вот что написал “Панч”, когда лондонская постановка в театре Адельфи была отменена: “Постановка пьесы мистера Оскара Уайльда “Вера” откладывается. Конечно, никто не стал бы надеяться, что что-то переменится. Планы, подобно якобы точному прогнозу, непостоянны словно флюгер. “Вера” о нигилизме, как будто и пьесы никакой нет. Но почему мистер О. Уайльд выбрал Адельфи для своего первого выхода в качестве драматурга? Мы искренне желаем ему достичь в этом качестве тех успехов, которых он заслуживает. Но всё же, почему не Савой? Ведь там, где есть карта дурака – т.е. мы хотели сказать Д’Ойли Карт [владелец популярного английского театра оперетты] – должны найтись возможности для Оскара”.

Этот отрывок с отвратительным каламбуром, работа Френсиса Бёрненда и его грубости четвероклассника с жалкими попытками изобразить юмор, – прекрасный пример той бессмыслицы, которую неделю за неделей печатал “Панч” в семидесятых и восьмидесятых. Можно представить себе, какие чувства испытал бы его великолепный нынешний редактор, мистер Э. В. Кнокс, если бы ему пришлось столкнуться с “экземпляром”, подобным вышеприведённому. “Панч” пережил взлёты и падения, и если даже неизбежно упадочный период должен всегда сохранять победный дух, можно с уверенностью сказать, что сейчас журнал на вершине. “Панч” всегда очень точно отражал настроение своей эпохи. Это была эпоха, которая принимала ужасную бессмыслицу, которую я процитировал выше, за юмор и остроумие. Боже, помоги ему!

Я полагаю, что позиция “Панча” (отражающая, как я уже говорил, и я думаю, что каждый согласится со мной, дух и настроение “высшего и среднего класса” его эпохи) отбрасывает ослепляющий свет на всю трагедию Оскара Уайльда. Борьба Уайльда на стороне красоты и его победа над слабоумными клеветниками, не видящими дальше своего его носа, на интеллектуальном поле были настолько плодотворными, что нынешнее поколение понятия не имеет, в каком огромном долгу оно перед ним. То, за что он боролся в эстетическом плане, теперь стало обыденностью. Он изобрёл новую технику остроумия и юмора, которая вскормила и взрастила целое поколение драматургов и юмористов. Кто придумал “Дживса”, хотел бы я спросить. Полагаю, что наш великолепный юморист мистер П. Г. Вудхауз не стал бы лгать, откуда он взял идею. Важно отметить, что абсурдная, подобная калибановой ярость, направленная против Оскара Уайльда, такая, как в приведённом выше отрывке из “Панча”, не может быть вдохновлена знанием или подозрением о моральных отклонениях, которые впоследствии предъявят ему. Все, кого можно назвать свидетелями этого инцидента (например, Бернард Шоу, который также цитирует близкого друга Уайльда Карлоса Блекера, и Роберт Шерард), согласятся, что до судебного процесса никто (кроме гомосексуальных кругов) не имел ни малейшего намёка на эти моральные отклонения. Вот что мистер Шоу говорит об этом: “Я, как и все, знал о репутации Уайльда, но, пока он не подал в суд на Куинсберри, я ни слова не слышал о его гомосексуальности”. Покойный Карлос Блекер, близкий друг Уайльда, пославший мне машинописный текст “Тюремной исповеди”, когда вторая половина её всё ещё держалась в секрете, сказал мне, что он совсем не подозревал ни о чём подобном и был удивлён так же, как и я, когда всё вышло наружу. А что говорит сам мистер Шерард в своей первой книге об Уайльде?

“При написании данной книги я могу со всей лёгкостью проигнорировать жестокое дьявольское умопомешательство, которое, по словам людей, время от времени овладевало им, и сказать, что на протяжении шестнадцати лет нашей дружбы он ни одним словом, ни одним жестом, ни даже мимолётным намёком хоть на одну дурную мысль не выдал себя мне, и остался в моей памяти сияющим и приятным джентльменом, каким он и был”.

Поэтому нет никаких сомнений в том, что все те люди, так нечестно и подло атаковавшие Уайльда на протяжении всего периода его ранней жизни в Лондоне, и даже те, кто делал это немного другим способом, когда он достиг успеха, ничего не знали о его тайной личности. Когда правда вышла наружу, им было очень удобно заявить “Вот в чём дело. Разве мы не говорили всегда, что он ужасный человек?”. Но факт в том, что их атаки на него были продиктованы вовсе не уважением морали, а простой завистью, злобой и чувством неполноценности. Они ненавидели его так же, как их предшественники ненавидели Шелли. Не потому, что он бы атеистом, а потому, что он был великим поэтом.

“С начала самого был долг лишь камнем
Поэтам Англии”
[Первые строки из стихотворения А. Дугласа “Награда”]

В одной из предыдущих глав я уже говорил, что Уайльд был всего лишь второстепенным поэтом, пока не написал “Балладу Редингской тюрьмы”, но я хотел бы пояснить, что, говоря, что человек является второстепенным поэтом, я не принижаю его. Совсем нет. Вся история английской литературы показывает, что великие поэты встречаются почти так же редко, как и фениксы. Уайльд был второстепенным поэтом, но он написал поэму “Сфинкс”, которая сама по себе огромный tour de force [подвиг, фр.] и не может считаться великой поэзией лишь потому, что опорочена неискренностью и ересью а ля искусство-ради-искусства. Я считаю, что никто из ныне живущих (я не исключение) не смог бы написать с технической точки зрения так же хорошо. Уайльд был второстепенным поэтом, но даже до того, как он написал “Балладу Редингской тюрьмы”, он был гораздо лучшим поэтом, чем Йейтс [Уильям Йейтс, ирландский поэт и драматург]. На самом деле, как я уже говорил, Уайльда можно расценивать как великого поэта на основании одной этой баллады. Более того, я бы взял на себя ответственность выбрать двадцать стихотворений из рукописей Уайльда, которые были бы лучше, чем любая поэзия, написанная в Англии за последние двадцать лет, кроме, возможно, полдюжины исключений.

Я, конечно же, не сужу поэзию по её продажам, но, как я уже отмечал в “Без извинений”, продажи – это, бесспорно, один из критериев оценки поэзии. Вся лучшая поэзия всегда продавалась хорошо, и ни одна в мире “реклама” не может заставить людей покупать плохую или посредственную поэзию, разве что на очень короткое время. Стихотворения Уайльда, опубликованные Девидом Боугом вскоре после его появления в Лондоне, вышли в четырёх изданиях через столько же недель, несмотря на нападки критиков. Впоследствии, конечно же, было бессчётное количество других изданий. “Баллада Редингской тюрьмы” вышла в двадцати изданиях за два года публикации. Это поразительно ещё и потому, что, когда её издавал Леонард Смизерс, было абсолютно недопустимо указывать имя автора на титульной странице. Так продолжалось до седьмого издания (с тиражом в две тысячи экземпляров), в котором уже появилось имя Оскара Уайльда. В более ранних изданиях значилось “C.C. 3”, его номер в тюрьме.

Несправедливость и чистейшая злоба, сопровождавшие Уайльда на протяжении всей его жизни, продолжают преследовать его и сейчас, когда он мёртв и почитается как великий мастер везде, кроме его собственной неблагодарной страны (я имею в виду Англию, а не Ирландию). После двадцати лет всю оставшуюся жизнь Оскар прожил в Англии, с тех пор он не интересовался Ирландией и был таким же ирландцем, как и герцог Веллингтон и “ирландские пэры”. То же самое можно сказать и о мистере Бернарде Шоу. Они оба связаны с “колонизацией”.

Мистер Бернард Шоу, прочитав машинописную копию данной книги, не согласился с этим и написал мне следующее: “Вся Ирландия – это колония. Мнение Маколея [Томас Маколей, англ. историк] о том, что ирландские поселенцы – англичане, абсурдно, равно как и мнение о том, что английские поселенцы – норманны”.

Тем не менее, при всём моём уважении, как сказал бы адвокат судье, я останусь при своём мнении. Я вижу разницу между коренными ирландцами, О’Брайенами, О’Коннорами и т.д. и поселенцами, такими, как ирландские пэры. Я считаю, что коренные ирландцы – это потомки Эремона или Элима ман Конраха [верховные короли Ирландии в XIII в. и I в. соответственно]. Ирландские поселенцы не принадлежат ни к одной из этих категорий. Оскар Уайльд, к примеру, был, как уже говорилось ранее, правнуком торговца из Дарема. Аристократические предки Бернарда Шоу прибыли из Шотландии в XVII в. Моего собственного дедушку по материнской линии звали Альфредом Монтгомери. Он – наследник младшего сына шотландского графа Эглинтон, приехавшего в Ирландию. Семья моего дедушки, в которой все стали баронетами, прожила в Ирландии около ста пятидесяти лет. Но дедушка родился в Англии, его мать была англичанкой, и я ни разу не слышал, чтобы он или кто-либо ещё считал, что он ирландец. Стóит отметить, что норманны в Англии спустя девять веков после завоевания, уже не могут считать себя французскими норманнами (хотя, строго говоря, половина всей английской аристократии – французские норманны). Но утверждать, как это делал Шоу, что члены любой английской или шотландской семьи, время от времени приезжающие в Ирландию на протяжении пары сотен лет, становятся ирландцами, - это совсем другое дело. Я это не принимаю. Я не вижу ничего “абсурдного” в том, чтобы различать коренных ирландцев, будь то потомки Эремона или Элима ман Конраха, и английских и шотландских поселенцев, оставшихся, по моему мнению, англичанами и шотландцами, как и я сам остался шотландцем из-за тысячи лет шотландской родословной, несмотря на то, что моя мать была на половину англичанкой и то, что я почти всю свою жизнь, с детства, прожил в Англии.

Пока я не отошёл от темы, могу процитировать verbatim [дословно, лат.] письмо мистера Бернада Шоу на эту и другие темы. Я не отвечаю на замечания Шоу, что означает, что я в большей или меньшей степени согласен с ними, хотя, тем не менее, я не принимаю его заявление о том, что Уайльд сказал свою знаменитую фразу о человеке, у которого нет врагов, но которому их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья, про него (про Шоу). Как я уже отмечал ранее, эта эпиграмма – из “Портрета Дориана Грея” Уайльда. Но, конечно же, если Шоу нравится считать, что на самом деле Уайльд сказал это про него, то нет никаких причин, чтобы он отрицал, что получает от этого удовольствие, хотя, если честно, мне кажется, что это не подходит Шоу, имеющему кучу преданных друзей и также, я бы сказал, немало врагов. В любом случае, у него было достаточно врагов, когда Уайльд сказал эту фразу в девяностых. Привожу слова самого Шоу: “Костюм Уайльда в суде был вполне соответствующий. Вам не стоит отрицать, что он руководствовался гениальным эстетизмом при выборе костюма для трибуны. Я не думаю, что он когда-либо надевал его на улицу (Мистер Шоу ошибается). Я вовсе не не люблю Оскара. И я не думаю, что он не любил меня, хотя он сказал обо мне: “У Шоу нет ни одного врага во всём мире, но ни один из его друзей не любит его”. Это правда. Хорошо, что он говорил это несколько раз разным людям. Он вовсе не преувеличивал социальное влияние его матери в Дублине. Вы не понимаете Ирландию и ирландцев. Вся Ирландия – это колония. Мнение Маколея о том, что ирландские поселенцы – англичане, абсурдно, равно как и мнение о том, что английские поселенцы – норманны”.

Можно написать целую книгу на эту тему, и, без сомнения, такие книги уже написаны. Я не заявляю, что читал их, и не притворяюсь, что ориентируюсь в этой теме. Но я привёл всё это, чтобы упомянуть утверждение Маколея и обратить внимание на то, что оно полностью совпадает с моими наблюдениями. В общем, я хочу сказать, что двух или трёх столетий проживания в Ирландии мало, чтобы превратить англичан или шотландцев в ирландцев. В целом, к какой нации принадлежит человек, определяет кровь, а не место жительства, хотя я не стал бы отрицать, что во внимание может быть взят промежуток времени не меньше, чем в пятьсот лет. Ещё, конечно же, учитывается брак с коренным населением в стране поселения. Предки Оскара Уайльда после приезда в Ирландию могли вступить в брак с коренными ирландками, жившими вне колоний. Это может сделать Оскара отчасти ирландцем. Но я останусь при мнении, что он был намного бóльшим англичанином, чем ирландцем, и его культура была практически чистейшей оксфордской.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава VI

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава VI

Глава VI

Один из биографов Уайльда пишет о жизни Оскара в Оксфорде: “Казалось, всё в Оксфорде взывало к воображению Уайльда (здесь следует рапсодия о прогулках по территории колледжа, серых стенах зданий, серебряных туманах) … благоухающие поля и меланхоличные парки, беззаботная атмосфера и аристократические манеры, вся изысканная обстановка, отличная от незрелого genre [образ, манера, фр.] колледжа Святой Троицы и дублинской буржуазной удовлетворённости. Впервые за своё земное существование Уайльд чувствовал себя счастливым, словно стоящим у врат в рай, в которые, однако, ему не суждено было войти”.

Пока всё в порядке. Однако, биограф, чьё имя я не стану называть, т.к. бóльшая часть его книги всё же замечательна, утверждает следующее: “Странно, этот энтузиазм вместо того, чтобы вознести его душу на вершину … опустил его на уровень нездоровой неестественности, увлёк в лабиринт утончённых умозаключений, из которого он не смог найти выход к нормальному росту и естественному развитию”.

В качестве примера тревожного состояния Оскара говорится, что он “нашёл первый способ проявления своего спутанного состояния в украшении своих комнат в колледже. Потолки были раскрашены, на стенах он развесил гравюры … но piece de résistance [главная достопримечательность, фр.] его декоративных комнат стал печально известный сервиз голубого фарфора, породивший множество историй”.

Я цитирую весь этот экстраординарный отрывок потому, что я считаю его отличным примером совершенной несправедливости (и, кто-то может добавить, глупости), чьей жертвой Уайльд часто становился на протяжении всей своей жизни. Мы узнаём, что вместо вознесения “на вершину” он опустился “на уровень нездоровой неестественности” и что его “спутанное состояние” заставило его развесить гравюры на стены и украсить комнаты голубым фарфором.

Что за ужасный пример “странности” и “спутанности сознания”! И всё же, с огромным уважением к биографу, скажу, что всё это неимоверный и совершенный бред. Это напоминает мне Карсона, давшего во время дела Куинсберри изобличающее признание, что Уайльд на самом дел курил позолоченные сигареты и даже (распутный негодяй!) жёг духи, “ленты Брюгге” [надушенные ленты, которые подвешивались к потолку, использовались в XIV в. в основном для дезинфекции] и другие сладострастные и деморализующие ароматы в своём доме, развлекая гостей на ужине. Что за ужасные извращения. Определённо, сейчас самое время положить конец всем этим глупостям.

Правда в том, что Оскар тогда был всего лишь типичным студентом. От сверстников его отличали умственное и интеллектуальное превосходство, остроумие и умение великолепно вести беседу. Человек, много читающий, успешный студент, получивший Ньюдигейтскую премию и золотую медаль Беркли за знание греческого языка, определённо имеет право повесить гравюры на стены и купить сервиз голубого (или красного, или зелёного, или чёрного) фарфора безо всяких разговоров о зловещих предзнаменованиях его будущих извращений. Тот факт, что во время учёбы Уайльда в колледже Магдалины несколько глупых юнцов пытались “разыграть” его, сломать мебель и разбить фарфор свидетельствует о том, что подростковое хулиганство – это извечная проблема.

Сэр Френк Бенсон, знаток Шекспира и хороший друг Оскара, в своей статье в “Джон О’Лондонс Уикли” вспоминает, как однажды вечером парни из колледжа Магдалины пришли к Уайльду, чтобы “разыграть” его: “Четверо непрошенных гостей ворвались в комнату жертвы, остальные поднялись по лестнице, чтобы понаблюдать за забавой. К удивлению зрителей, первый из вошедших был возвращён в толпу с ускорением, приданным ему дюжим ударом ноги, следующий вылетел, получив удар кулаком, заставивший его согнуться от боли, третий был поднят и вышвырнут на головы наблюдателей. Затем появился торжествующий Уайльд, несущий самого крупного из нападавших на руках, словно ребёнка. Ростом и весом тот мог сравниться с Уайльдом. Его попытки освободиться ни к чему не привели, Уайльд отнёс несостоявшегося обидчика в его собственную комнату и похоронил под горой его прекрасной мебели”.

Факт в том, что Уайльд был очень сильным и, к тому же, на протяжении всей своей жизни он был совершенно бесстрашным. Спустя двадцать лет после этого подвига в колледже Магдалины, когда он разгромил “обидчиков”, он вышвырнул моего отца из своего дома на Тайт Стрит, хотя “кричащий багровый маркиз”, как назвал его Уайльд, перефразируя строку из своей поэмы “Сфинкс” [в переводе Н. Гумилёва эта строка звучит “Летел багровый Ибис с криком”], был бывшим боксёром-любителем в лёгком весе и предусмотрительно взял с собой за компанию ещё одного боксёра, идя в дом Оскара со своей миссией спасения-любимого-сына-от-дурного-влияния. Это правда, что в тот раз силу использовать не пришлось. И никогда не приходилось. Оскар был один в своём кабинете, когда в нём появились две звезды бокса в сопровождении миниатюрного и дрожащего лакея, парня семнадцати лет, которого мой отец и его друг-борец впоследствии эвфемистически окрестили “дворецким”. Прослушав речь Куинсберри, Уайльд позвонил в колокольчик и сказал “дворецкому”:
– Этот человек – маркиз Куинсберри, самое позорное животное во всём Лондоне. Никогда больше не пускай его в этот дом.
Затем он открыл дверь и сказал:
– Убирайтесь.

И кричащий багровый маркиз удалился, словно ягнёнок. Если бы мой отец попытался атаковать его, Уайльд мог бы (и он так бы и поступил) поднять его и вышвырнуть на крыльцо. Он был на пять дюймов [12,7 см] выше и на четыре стоуна [25,36 кг] тяжелее Куинсберри, и хотя он мог быть не в форме, у моего отца не было ни малейшего шанса победить в борьбе с ним, потому что как бедный боксёр он был слишком благонравным (что характерно для боксёров, за исключением тех случаев, когда они пьяны), чтобы причинить вред в споре двух джентльменов.

Оскар был силён как бык, и его восхищение прекрасными гравюрами и голубым фарфором (странное на первый взгляд) было всего лишь признаком (одним из многих) его вкуса и проницательности. Утверждение, что только декаденты и неженки восхищаются прекрасными гравюрами и голубым фарфором, совершенно необоснованно. Говоря кратко, это чистый идиотизм.

Нет никаких оснований полагать, что Оскар засиделся в Оксфорде. Там он написал много стихотворений, широко публиковавшихся в “Айриш Монсли” и других дублинских печатных изданиях, а позже и в лондонском “Ворлде”. Он попал под влияние Рёскина, которого он почитал и который вовлёк его в компанию путешествующих студентов. Рёскина, которого он хотел впечатлить чувством “достоинства труда”. Его жизнь была лёгкой, у него были дюжины друзей и приятных товарищей. Всё время, проведённое им в Оксфорде, сопровождалось триумфальным успехом. Даже штраф в размере 40 фунтов, назначенный ему администрацией колледжа за трёхнедельное опоздание на учёбу в связи с поездкой в Грецию с Махаффи, не смог омрачить его славный успех, особенно, учитывая, что колледж вернул ему эти деньги обратно, что он получил Ньюдигейтскую премию и что после окончания колледжа он попросту продолжил свой триумф в Лондоне.

Нет никаких сомнений в том, что его путешествия в Грецию с Махаффи оказали значительный и продолжительный эффект на его сознание. Как и Аббат сэр Девид Хантер Блейер, который был его близким другом в колледже Магдалины, в то время он был на грани принятия католичества. Он писал своему оксфордскому другу Ричарду Хардингу, которого он называл “Котёнок”: “Я выезжаю в Рим в воскресенье, Махаффи поедет со мной до Генуи. Я надеюсь увидеть золотой купол собора Петра и Вечный город во вторник вечером. Это переломный момент в моей жизни – хотел бы я взглянуть на семена Времени и увидеть, что из них вырастет. Я буду помнить о тебе в Риме – поставлю свечу перед образом Девы Марии”.

Несколько дней спустя он снова пишет “Котёнку”, уже из Корфу: “Я так и не попал в Рим! Что за непостоянный юноша, подумаешь ты, но Махаффи, мой старый наставник, увлёк меня с собой в Грецию, чтобы показать мне Микены и Афины. Мне очень стыдно, но я не смог устоять, заеду в Рим на обратном пути”.

Согласно Махаффи (цитируя его собственные слова) “вся культура достигла своего расцвета в Греции, вся Греция – в Афинах, все Афины – в Акрополе, весь Акрополь – в Парфеноне”. Он полностью захватил сознание Уайльда Грецией и неверием, противоположным католичеству. Греческое искусство и то, что в настоящее время зачастую неверно воспринимается как типично греческие извращения, оказывало влияние на Оскара на протяжении всей его жизни.

Мистер Бресол в своей книге об Уайльде неверно цитирует (самым необычным способом) отрывок из “Пира” Платона. Он заставляет Платона говорить (словами Сократа), что в вожделении не отказывают себе “мужчины основного темперамента, чья любовь … направлена к юношам, а не к женщинам”. Платон написал на самом деле написал обратное: “Мужчины угнетённого темперамента, чья любовь направлена к женщинам, а не к юношам”. [Просмотрела я “Пир” Платона на русском и на английском, ни там, ни там ничего подобного не нашла] Платон говорит о том, что чистая любовь юношей выше любви женщин (а Бресол всё перепутал). Если бы мистер Бресол перечитал отрывок из “Пира”, он бы понял, что я не ошибаюсь. Сократ, в чьи уста Платон вложил свою философию, был сторонником чистоты, непорочности, однако его слова из “Пира” требуют особого осмысления. На самом деле (что, конечно же, очень противоречит и несвойственно общепринятым моральным нормам) Платон говорит, что любовь мужчин к юношам, представляющая чистоту, выше любви женщин, представляющей вожделение. Очень легко понять его слова неправильно или выставить не в том свете. Я всегда придерживался мнения, что задавать юношам чтение Платона в Оксфорде – это очень рискованное занятие. Активные гомосексуалисты и прочие зачастую приписывают Платону и Сократу те же убеждения, что и у них самих. Безграмотный Френк Хэррис в своей книге об Уайльде “Жизнь” совершил эту же самую ошибку, он также соглашается с обвинением против Сократа в “совращении юношества” (и, как результат, Сократ был приговорён к смерти), что означает, что он совращал юношей тем же способом, что и активный гомосексуалист. Это, конечно же, грубая ошибка. Сократа обвинили в quod corrumperit juventutem [совращение юношества, лат.], но это якобы утверждаемое совращение состояло в убийственном разоблачении абсурдности и аморальности греческих религиозных убеждений, касающихся богов и богинь Олимпа. Это явно отличается от совращения юношества в плохом смысле, он учил их высшей чистоте, альтруизму и аскетизму. Тем не менее, в своих дискуссиях он (намеренно или нет) показывал, что гомосексуальность буйно процветала в Афинах, и никто её не порицал, хотя высшие умы и признавали её нежелательной.

Оскар поехал в Италию сразу после путешествия в Грецию с Махаффи. Он был очарован Италией и в Риме был близок к принятию католичества. Мистер Бресол очень правильно говорит в своей книге (из которой я уже цитировал несколько отрывков): “До сих пор биографы Уайльда уделяли мало внимания его интересу к католичеству (мистер Бресол не читал мою книгу “Без извинений”, где к тому времени я уже довольно много написал на эту тему)” и антипатии к протестантству”. Затем он цитирует другое письмо Оскара его юному другу “Котёнку”, в котором он пишет о “неприятном сюрпризе” из завещания его дяди: “Он оставил около тысячи фунтов госпиталю моего отца, две тысячи фунтов моему брату и тысячу фунтов мне при условии, что я останусь протестантом! [Сын Уайльда, Вивиан Холланд, в своей книге “Сын Оскара Уайльда” тоже приводит это письмо, только в нём упоминается сумма в восемь тысяч фунтов для госпиталя] Бедняга, он на дух не переносил католиков и, видя, что я на грани, вычеркнул меня из завещания. Ужасное разочарование для меня. От моей склонности к католичеству страдает и разум, и карман. Отец в своё время передал ему часть моего рыбацкого домика в Коннемаре, которая после его смерти, конечно же, должна перейти ко мне. Но я потеряю и её, если “перейду в католичество в течение пяти лет” – скверное решение. Вообрази человека, готового предстать перед Богом и Вечным молчанием и находящегося во власти жалких протестантских предубеждений и слепого фанатизма”.

Это письмо чрезвычайно важное, оно предоставляет нам ошеломительное доказательство (рукой самого Оскара) того, что Аббат сэр Девид Хантер Блейер описал в своей книге как сближение поэта с католичеством. Но оно не свершилось. Религиозная страсть утихла, несмотря на сонеты и стихотворения, наполненные католическими настроениями. Греция одержала победу над Римом. Соблазн неверия оказался сильнее христианских порывов. Примерно в то же время, как отмечает Аббат, Оскар сдружился с лордом Рональдом Сазерленд-Гауэром (братом последнего герцога Сазерленда), утончённым, немного неприятным человеком, оказавшим, пожалуй, самое худшее влияние на него (во всех смыслах) и сделавшим всё возможное, чтобы отвратить его от католичества.

Бедный Оскар вернулся в Англию необращённым и позже написал сонет, начинающийся словами “Священней Рима Темза, берега” [“Мотив Итиса” в переводе В. Микушевич]. Трудно не подумать, что после смерти дяди он, скорее всего, получил две тысячи фунтов и вернул обратно свой рыбацкий домик в Коннемаре. Но, без сомнения, это лишь пример того, о чём думал Шекспир, выражая, возможно, неосознанно, католические настроения в словах “Так иногда во благо и тщетная мольба” [“Антоний и Клеопатра”, акт II, сцена I, перевод М. Донской].

С точки зрения католичества (что является моей точкой зрения и единственно верной) потерять две тысячи фунтов и рыбацкий домик во имя Веры – это высокая привилегия, очень ценная для спасения души

.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава V

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава V

Глава V

Оскара, как я уже говорил, отправили в Портора, когда ему было одиннадцать. К тринадцати годам он был очень успешным учеником. Согласно его биографу, Роберту Шерарду, сохранились записи о том, что он “читал быстрее любого когда-либо живущего мальчика”. Этот дар был с ним на протяжении всей его жизни. Однажды он сказал мне, что может читать “две страницы одновременно”. Я полагаю, что это невозможно, однако он “проглатывал” книги с поразительной скоростью. Наблюдая за тем, как он переворачивает страницу за страницей, можно подумать, что он лишь бегло просматривает книгу. Однако, закончив читать, примерно минут через двадцать, он мог высказать своё мнение, детально зная книгу. На самом деле, он часто создавал истории на основе книг. Эти истории были улучшенной версией оригинала. Зачастую, услышав его мнение о книге и её сильных сторонах, я сильно разочаровывался, прочитав её сам.

С другой стороны, стоит отметить, что в школе он был полным болваном в математике. Его одноклассник, согласно Шерарду, описывал его как “абсолютно неспособного к математике”. С поэтом Лайонелом Джонсоном, который был моим хорошим другом в Оксфорде, было то же самое. Помимо того, что он был прекрасным поэтом, он был первым в Оксфорде, он был человеком колоссальных знаний и эрудиции, но он не смог сдать экзамен для перевода на второй курс, потому что провалил (по-моему, три раза) математику (математика в этом экзамене элементарная). В конце концов, экзаменаторы “пропустили его”, зная, что он был прекрасным учеником и добился высших оценок по классическим языкам и литературе, а также, что, строго говоря, он подвергся бы наказанию, будучи отчисленным как неспособный сдать этот экзамен, что было бы непоправимой катастрофой, если бы они, терпеливо обдумав, не приняли бы верное решение. Хотел бы я быть достаточно осведомлённым, чтобы сказать, является ли эта антипатия к математике характерной особенностью поэтов, однако, я не могу припомнить, чтобы “жизни поэтов” доказывали нечто подобное. Если бы это было правдой, то идеально подошло бы мне. Я сам поэт и я плох в математике, и тоже завалил экзамен для перевода на второй курс. Но я, очевидно, не настолько безнадёжен в этом вопросе, как Лайонел Джонсон, потому что со второй попытки я всё же сдал математику! Лайонел Джонсон рассказал мне, что никогда не смог бы сдать этот экзамен, и, возможно, Оскар Уайльд был так же плох в этом деле.

Оскар со своим братом Уилли были хорошими друзьями в школе. Привязанность к семье была отличительной чертой характера Оскара. Потеря младшей сестры (из-за её ранней смерти) стала для него горем, оставшимся с ним на всю жизнь, а его привязанность к матери я уже упоминал. Дóлжно отметить, что леди Уайльд в юности, бесспорно, была красива. Она на самом деле была статной и сохранила прекрасную внешность даже в пожилом возрасте, и Оскар почитал красоту и не мог противиться красоте своего же пола. Оскар также был увлечён своим отцом и описывал его как человека великолепной светской харизмы и интеллектуального превосходства. Очевидно и бесспорно, детство Оскара было счастливым. Единственное, чего не хватало, – это моральные или этические основы. Я цитирую Шерарда: “Атмосфера, в которой рос мальчик, Оскар, была искусственной. Поразительно, как ему удалось избежать позора раннего развития, для которого в английских словарях имеется другой, менее благозвучный термин. Ещё более удивительно, что до тех пор, пока не проявилось его врождённое умопомешательство, ему удавалось избегать моральной слабости, которой был пропитан воздух в доме его отца. Интеллектуальное мышление там не шло рука об руку с простой, скромной жизнью. Это был гостеприимный дом, дом изобилия и кутежа, поздних ужинов и обилия спиртного, легкомысленных разговоров и примеров. О любовных интрижках его отца ходили разговоры в Дублине. Даже его мать, женщина с незапятнанной репутацией и честью, вела развязные разговоры, которые могли быть опасными для её сына. … salon его матери, ужины его отца посещали пьяные и горластые представители богемы. Ни в одном городе не было столько странных субъектов, сколько было в Дублине. О том, насколько свободными были разговоры, ведшиеся в присутствии двух мальчиков, можно судить из слов, сказанных Оскаром Уайльдом своему товарищу в колледже Святой Троицы: “Поехали со мной ко мне домой. Я хочу познакомить тебя с моей мамой. Мы с ней основали общество подавления добродетели”.

Шерард продолжает настаивать, что эти слова подобны глупым заявлениям французского поэта Шарля Бодлера, который на вопрос, зачем он иногда говорит такие глупые вещи, ответил:
– C’est pour épater les sots. [Это впечатление дураков, фр.]

Без сомнения Оскар на протяжении всей своей жизни получал удовольствие, шокируя почтенных людей. Я боюсь, что поэты (как и в случае с антипатией к математике) имеют склонность потворствовать этой тенденции. Не то, чтобы я хотел относить les sots [дураки, фр.] к почтенным людям, далёким от этого, но слово “почтенные” зачастую приобретает уничижительный оттенок, который, по существу, к нему не относится. Конечно же, неправильно и глупо давать слову “почтенные” лишь одно значение – “достойные почёта”. Мистер Шоу в предисловии к книге Хэрриса об Уайльде “Жизнь” приписывает подобную особенность мне (перед этим снисходительно сравнив меня с Шелли) и говорит, что я в юности принадлежал к “поколению золотой молодёжи, для которой было удовольствием погрязнуть в ужасных алых грехах и épater le bourgeois [эпатировать буржуа, фр.]”. Последнюю фразу часто относят процессу, описанному Бодлером, и это усиливает в умах поэтов неудачное отождествление les sots с le bourgeois, дураков с почтенными людьми. Это всё, конечно же, неправильно, печально и отвратительно. Но так оно и есть.

К тому времени, как Оскар произнёс своему товарищу слова об обществе подавления добродетели, он уже закончил школу и учился в колледже Святой Троицы. В школе, как нам известно, он не пользовался популярностью, главным образом из-за того, что не играл в игры. Он был большим мальчиком, очень высоким для своего возраста и крепкого телосложения. Один из его школьных товарищей говорит, что “он громко шаркал”. Шерард напечатал его портрет (рисунок красным мелом) в том возрасте. Это совсем не привлекательный портрет, что удивило меня, поскольку в дальнейшем Оскар всегда старался хорошо выглядеть, и можно предположить, что он был красивым в детстве. Когда я познакомился с ним, он был слишком полным для красоты, время нанесло ему и другие уроны – ему было уже тридцать восемь лет. Однако фотографии, сделанные во время его американского турне, доказывают, что у него было красивое лицо. “Эстетский костюм”, который он перенял после окончания Оксфорда: “вельветовый пиджак, бриджи, свободная рубашка с отложным воротником со стойкой, галстук необычного цвета, завязанный на манер банта” – всё это оттолкнуло бы меня, будь он так одет при нашей первой встрече. Я был при всей своей необычности в некоторых вопросах (я имею в виду то, что я был поэтом и любил красоту) типичным продуктом системы английских частных школ. Сомневаюсь, что я смог бы “проглотить” Оскара-эстета. Однако, к счастью (или к несчастью с учётом последовавших событий), к тому времени он избавился от всех эксцентричных костюмов. Он одевался так же, как и все “модные” английские джентльмены, и, хотя был слишком полный, он не выглядел плохо. В целом, его внешность была приятной, скорее даже необычной, у него были красивые глаза. Я не понимаю, как ему хватило смелости разгуливать по улицам Лондона в “эстетском костюме”. Но факт в том, конечно же, что он обладал невероятным количеством смелости и храбрости. Должно быть, ему потребовались все эти качества, чтобы пренебречь насмешками лондонских простолюдинов и gamins [уличные сорванцы, фр.], когда он выезжал заграницу. Шерард полагает, и я согласен с ним, что он начал носить эстетский костюм в основном потому, что всеми силами пытался привлечь внимание к себе. Он цитирует современника: “Оскар Уайльд рассказал мне, что он месяцами тщетно пытался найти издателя для своего собрания стихотворений, ничего не получалось, потому что он не был известен. Он поставил перед собой цель стать известным путём появления на публике в необычной одежде”. Его старания были успешными, вот тому подтверждение. Он нашёл издателя для своих стихотворений и достиг такой дурной славы, что она ещё долгое время была для него препятствием во всех смыслах. В его случае дурная слава предшествовала известности. Его современники относились к его эксцентричности в одежде как к доказательству того, что он был всего лишь farceur [шутник, весельчак, фр.], и долгое время не обращали внимание на его истинный гений. Но Оскар Уайльд был человеком выдающегося гения. Его эксцентричность в одежде была лишь средством и не могла принизить его превосходство. Он был прекрасным поэтом, мастером прозы и, несомненно, автором комедий, стоящих в одном ряду с самыми лучшими английскими произведениями. За пределами Англии, где сейчас преобладает нелепая и интеллектуально снобистская мода на нелестные отзывы о нём, он считался величайшим мастером и гигантом литературного слова. Его работы переведены на все языки и до сих пор остаются одними из самых продаваемых. Он осознанно перенял эксцентричный стиль в одежде, чтобы собрать (за короткий срок) аудиторию, которая иначе ещё бы долгие годы отвергала его. Общество ненавидело его, но он заставил людей слушать его. Шерард цитирует следующее из письма “леди, принадлежащей к высшей английской аристократии”: “Я познакомилась с ним на ужине у Хаксли сразу после того, как он закончил Оксфорд. Я годилась ему в матери, однако я никогда прежде не встречала такого удивительного и прекрасного создания … даже Вам трудно представить, как обычное английское общество ненавидело его. Я не могла пригласить его в свой дом. Он должен был не знать абсолютно ничего об этой ненависти, чтоб полагать, что общество примет его”. Ненависть части английского общества к Оскару была (это дóлжно отметить) задолго до того, как стало известно о его нравственных особенностях или (если мы принимаем утверждение Рэнсома о том времени, когда впервые начались его нравственные отклонения) до того, как эти особенности появились. Общество ненавидело его лишь из-за его превосходства, но если бы он был жив сейчас, он бы возглавил его.

Оскар с отличием окончил Королевскую школу Портора, где в 1871 г. получил золотую медаль за успехи в изучении классических языков и литературы [под классическими языками подразумеваются древнегреческий и латинский], и 10 октября того же года был принят как младший первокурсник в колледж Святой Троицы в Дублине. Две недели спустя, будучи уже семнадцатилетним, он сдал вступительные стипендиальные экзамены и получил “Королевскую стипендию”. Одним из его сверстников в колледже Святой Троицы был Эдвард Карсон, чьи свидетельские показания в деле Уайльда-Куинсберри на Олд Бейли в 1895 г. привели к его провалу. В колледже Святой Троицы он был известен как превосходный знаток классических языков и литературы. Вскоре после поступления он выиграл приз за стихотворение на греческом и был награждён “премией за поэтическое сочинение”. В январе 1872 г. он стал третьим из восьми лучших студентов, сдавших экзамен с первой степенью отличия, и в апреле того же года получил премию Святого Архангела Михаила за классические языки и литературу. В июня того года он был выбран для получения университетской стипендии с ежегодным грантом в размере 20 фунтов. В 1874 г. он получил золотую медаль Беркли.

В колледже Святой Троицы он познакомился с преподобным Джоном Пентлендом Махаффи, регентом хора и младшим деканом колледжа, который вскоре стал его наставником и учителем греческого языка. Махаффи имел огромное (и, похоже, не лучшее) влияние на Оскара. Он был большим любителем греческого искусства и в предисловии к своей книге “Общественная жизнь в Греции от Гомера до Менандра” поблагодарил Уайльда за “редакторскую правку всех глав книги”. Махаффи был ультра-протестантом и ярым противником католицизма. Согласно мистеру Борису Бресолу, последнему биографу Уайльда, Махаффи “имел все признаки фанатичного libre penseur [вольнодумец, фр.] и причудами своего атеистического катехизиса шокировал даже своих агностических единоверцев, и поэтому всего лишь раз ему было позволено провести службу в церкви при колледже”. Его Преосвященство Аббат сэр Девид Хантер Блейер в своей книге “В викторианские дни” описывает атеистическое влияние Махаффи на Уайльда, с помощью которого он отвернул его от католицизма во время их двух поездок в Грецию, когда Уайльд учился в Оксфорде в 1877 г.

Оскара не впечатляли его сверстники в колледже Святой Троицы. Мистер Шерард цитирует его: “Они не думали ни о чём, кроме бега и прыжков: эти интеллектуальные упражнения они сменяли драками и выпивкой, Если бы у них были души, они бы испортили их грубыми интрижками с официантками и уличными женщинами. Они просто отвратительны!”.

Несмотря на его осуждение “вечно играющих молодых варваров”, сам Оскар вовсе не презирал игры и спорт. Он любил рыбачить и, находясь в Оксфорде, постоянно выезжал, хоть и не охотился. В его письме, написанном в то время, говорится про “теннис на траве, в котором я ужасно хорош”. В другом письме, написанном во время каникул, он описывает, как жил с двумя друзьями в своём рыбацком домике на озере Лох Фи в Коннемаре: “В последние три недели я здесь рыбачу … Я поймал только одного лосося, весом около 7½ фунтов [3,4 кг]. Однако, морской форели много, в среднем в день у нас выходит не меньше пяти, и очень много речной форели … Ещё одна неделя в этом прекрасном вересковом, горном и озёрном краю, богатом зайцами и форелью. Потом в Лонгфорд – охотиться на куропаток, а затем – домой”. Определённо, это письмо человека, любящего спорт.

Оскар поступил в колледж Магдалины в Оксфорде в возрасте двадцати лет, получив стипендию в размере 90 фунтов в год. Он поступил туда в октябре 1874 г. и провёл там четыре года, с отличием первой степени сдав экзамен для перевода на второй курс и выпускной экзамен на степень бакалавра. Он также получил Ньюдигейтскую премию в области поэзии за поэму “Равенна”. Определённо, эта поэма намного лучше среднестатистических Ньюдигейтских поэм, что доказывает, что он был “прирождённым” поэтом и что поэзия была для него естественным способом выражения в ранней юности. Я не претендую на звание великого почитателя его ранней поэзии, но было бы глупо притворяться, что в ней нет ничего достойного, и отрицать его познания в стихосложении, даже если он был всего лишь второстепенным поэтом. Если сравнивать его с теми поэтами, кто поступил в университет в нынешнем 1940 г., он намного превосходит их. Я думаю, что он был лишь второстепенным поэтом преимущественно из-за его неоригинальности, граничащей с плагиатом. Он получил право называться выдающимся поэтом, лишь написав “Балладу Рендингской тюрьмы” сразу после выхода из-под заключения в 1897 г. Он писал эту великолепную балладу, которую можно сравнивать с лучшими английскими балладами, частично в Берневале, где он жил несколько месяцев после выхода из тюрьмы, и частично (я могу даже сказать преимущественно) на моей вилле в Позиллипо недалеко от Неаполя, где он остановился со мной на два или три месяца после отъезда из Берневаля. Бóльшая часть его поэзии была написана во время его учёбы в Оксфорде и в течение нескольких лет после выпуска. Несмотря на то, что он был и остался поэтом с поэтическим взглядом на жизнь, он оставил поэзию на много лет и вернулся к ней лишь в конце своей жизни. “Баллада Редингской тюрьмы” была его последней и, вероятно, лучшей работой из всех (будь то проза или поэзия), хотя я не стал бы спорить, что “Как важно быть серьёзным” представляет меньшую ценность как образец искусства, потому что как образец искусства она кажется мне безупречной. Я бы поставил балладу выше лишь потому, что остальные произведения равноценны. Я ценю поэзию выше прозы, и поэтому “Как важно быть серьёзным” хоть и является идеальным образцом искусства, но её тематика искусственна и тривиальна, баллада же, напротив, находясь на более высоком уровне мысли, задевает более возвышенные эмоции и струны человеческой души. Я не утверждаю, что баллада – идеальный образец искусства. У неё тоже есть свои недостатки, но великая поэзия, по моему мнению, всегда превосходит даже самую лучшую прозу.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава IV

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава IV

Глава IV

Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд родился в Дублине в доме под номером 21 по Вестланд Роу 16 октября 1854 г. Вскоре после его рождения его родители переехали в более просторный дом под номером 1 на Меррион Сквер. Его отец, мистер Уильям Уайльд, (который впоследствии был посвящён в рыцари) был правнуком торговца из Дарема. Прадед сэра Уильяма, Ральф Уайльд, прибыл в Англию в поисках счастья в середине восемнадцатого столетия и женился на ирландской леди по праву рождения, мисс О’Флин. Он работал управляющим имением у семейства Сендфордов в графстве Роскоммон. Он был отцом, кроме прочих детей, Томаса Уайльда, ставшего сельским врачом и в своё время женившегося на мисс Финн. Этот доктор Томас Уайльд был отцом сэра Уильяма Уайльда, чьим вторым сыном был Оскар Уайльд.
Отец Оскара, сэр Уильям Уайльд, женился на Джейн Франческе Элджи, которую можно описать как “светский фений” [фений – член тайного общества, боровшегося за освобождение Ирландии от английского владычества]. Я имею в виду, что она писала революционные стихи (она была очень плохим поэтом) и грубо осуждала “английскую тиранию” в дублинском еженедельнике “Нация”, но, в последствии, она не отказалась от небольшой пенсии из рук “кровавых тиранов”. Она подстрекала своих соотечественников сжечь “Замок”, резиденцию лорда-наместника, который посвящал в рыцари её мужа, но её революционные заявления не были восприняты всерьёз. [Дуглас здесь явно путает даты, мать Уайльда после замужества оставила свою революционную деятельность, а отца Уайльда посвящали в рыцари через 13 лет после их свадьбы, так что, когда она подстрекала соотечественников, то не знала ни о муже, ни о его будущем рыцарстве. Более того, в 1848 г. (когда она подстрекала) был один лорд-наместник, а в 1864 г. (посвящение в рыцари) на этом посту был уже другой человек] Она подписывала свои стихи и статьи именем “Сперанца”.
Она была культурной и интеллектуальной женщиной и написала много ныне забытых книг. Трогательной особенностью бедного Оскара было то, как он всегда с преувеличением восхищался её умственными способностями и положением в обществе. Он обожал её и всегда говорил о ней с глубоким почитанием и уважением. Те, кто знал её, согласятся, что она была добросердечной и отважной женщиной и что, когда на закате своих дней она переехала в захудалый маленький домишко на Оакли Стрит в Челси, она сохранила свои величественные манеры, несмотря на всю её странность и эксцентричность. Мистер У. Б. Максвелл в своих Воспоминаниях описал её как “ходячий семейный мавзолей” и “королеву трагедии в провинциальном театре”. Эти два описания относятся к её внешности, её фантастической манере одеваться и украшать себя. Комтесс де Бремонт, которая восхищалась ею, признаёт, что со всеми своими возвышающимися головными уборами из вельвета, длинными золотыми серьгами и огромными золотыми браслетами с бирюзой она производила неприятное впечатление на тех, кто видел её впервые. Нет сомнений в том, что она была очень притворной и необычайной poseuse [позёрша, фр.]. Оскар, несомненно, унаследовал привычку позёрства от неё. Одно время он был превосходным poseur [позёр, фр.]. Но, будучи человеком гения, образованности и эрудиции, он успешно выпутался из этого и впоследствии совсем бросил, а его мать не смогла.
К тому времени, когда я познакомился с Оскаром, период его позёрства уже прошёл. Он стал известным (или печально известным) благодаря его позёрству и эксцентричным костюмам. Но, достигнув славы, он вовремя почувствовал, что это нужно бросить, и стал вести себя совершенно естественно. Я могу говорить лишь о том времени, когда я знал его, а это девять последних лет его жизни, почти два года из которых он провёл в тюрьме. Я подтверждаю, что никогда не видел ни одного известного человека, который бы вёл себя менее притворно, чем Оскар. Наоборот, его обаяние состояло в его совершенной естественности и в том, что он без всякого страха говорил, что думает, по любому вопросу. Кроме того, он был одарён превосходным чувством юмора, которое не покидало его ни в зале суда, ни даже на смертном одре.
Можно сказать, что он превосходно преуспел в произведении безо всяких усилий ошеломляющего эффекта на своих слушателей, чего леди Уайльд тщетно добивалась на протяжении всей своей жизни.
Но всё же, дóлжно сказать в защиту леди Уайльд, что она и её эксцентричность произвели на свет такого Оскара, которого мы знаем. Она на протяжении всей своей жизни пыталась произвести эффект и потерпела неудачу, но Оскар, копируя её и улучшая её методы, в конце концов, преуспел в этом. Попытка высмеять его как нелепого персонажа, совершённая однажды журналом “Панч”, оказалась совершенным провалом, и, в итоге, нелепыми и глупыми выглядели его недоброжелатели. В одном дне Оскара Уайльда было больше остроумия и юмора, чем за весь период издания “Панча”. К тому времени, когда я познакомился с ним, он был не только самым превосходным собеседником в Лондоне, но и бесспорно превосходил тех, с кем был знаком в обществе, и не имел серьёзных конкурентов. Я видел его снова и снова в загородном доме или за обеденным столом доминирующим над группой людей, которые сначала относились к нему враждебно и с насмешкой. ”Перехитрить” их и обратить в обожающих “поклонников” было для него детской забавой. Я уже описывал в одной из своих книг о той поразительной манере, в которой он увлёк внимание моего отца в тот единственный раз, когда они по-дружески встретились в Кафе Роял. Это было восхитительное выступление. Мой отец с нежеланием сел за наш обеденный стол (по моей просьбе), ненавидя Оскара и не питая к нему ничего, кроме злобы и презрения, уже через десять минут “ел с его рук”, говоря метафорически. На следующий день отец написал мне, забирая все свои предыдущие слова о нём обратно: “Я не удивлён, что ты так увлечён им, он удивительный человек”.
Вернёмся к родителям Уайльда. Не хочется приуменьшать их значение, говоря, что, кроме того, что они являлись родителями Оскара, они не оставили никакой памяти после себя. То же самое можно сказать и о девятиста девяноста тысячах из каждого миллиона человек. О сэре Уильяме Уайльде мы помним, что он был выдающимся хирургом и как он был вовлечён в судебный процесс из-за одной из своих пациенток. Об этом процессе все давно бы уже забыли, если бы не противный Френк Хэррис, приправивший этим пикантным ингредиентом свою книгу и описавший столько порнографических деталей, сколько он смог туда вместить. Кроме этого, мы знаем, что сэр Уильям Уайльд был хорошим собеседником, очень гостеприимным, любил рыбалку и другие виды спорта, а также любил выпить. Всё это, даже включая парочку скандалов, можно сказать о тысячах ирландцах того же положения в обществе, что и он. Стоит добавить, что сэр Уильям Уайльд был археологом, и также был хорошо знаком с ирландскими легендами и фольклором. Кроме того, являясь отцом человека гения, он был довольно адекватным и производящим глубокое впечатление.
Оскара отправили в Королевскую школу Портора, школу-пансион в Эннискиллене, в возрасте десяти-одиннадцати лет. Его старший брат, Уилли, уже год находился там. Стоит упомянуть, что леди Уайльд, будучи беременной вторым ребёнком, ждала девочку, и говорят, что она была очень сильно расстроена, когда родился мальчик. Я цитирую из книги мистера Роберта Шерарда “Жизнь Оскара Уайльда”: “Говорят, что она продолжала одевать его как девочку и обращаться с ним, как с девочкой, дольше положенного в то время срока. Она даже надевала ювелирные украшения на своего маленького сына, что, по словам Джорджа Кларети, делало его похожим на миниатюрного индусского идола”.
Я не люблю противоречить мистеру Роберту Шерарду, и я не стал бы делать этого касательно истинности дат или фактов, но я должен воспользоваться возможностью заявить, что сказанное им (я имею в виду памфлет, написанный им в опровержение лжи Андре Жида) о “женственных чертах” Оскара, идёт в разрез с моими знаниями и наблюдениями. Мистер Шерард говорит, что в отклонениях Оскара его роль была женской. Я не могу представить себе, как мистер Шерард пришёл к такой мысли и как он вообще может знать, так оно или нет, и я решительно скажу, что мистер Шерард ошибается. Отклонения Оскара Уайльда можно просто и кратко описать как “обычные занятия учеников частных школ”, ни больше, ни меньше. Кто-то может не понять, но тот, кто был в частной школе, знает, о чём я говорю. Мистер Шерард довольно странно описывает женственность Оскара, словно это что-то, что может минимизировать тяжесть обвинений, выдвинутых против него. Мне кажется, он пытается доказать, что Оскар (возможно, в результате отношения его матери к нему в детском возрасте) имел женские черты, за которые он не был ответственен, и потому вёл себя подобным образом. Но я ни на минуту не допускаю, что Оскар имел женские черты. Обсуждая все вопросы, касающиеся секса [я сомневалась, как перевести слово sex, но, мне кажется, вряд ли оно здесь используется в значении “пол”], в моей “Автобиографии” (1929 г.), я выразил моё убеждение, что все люди в большей или меньшей степени бисексуальны, и Оскар Уайльд не являлся исключением. Я определённо отрицаю, что он был выражено женственным или что его особенности поведения (касательно его отклонений) были женственными. Я не утверждаю о научности данного вопроса, но я читал работы тех, кто изучал этот вопрос с научной точки зрения. Они утверждают, что гомосексуальность является формой или результатом задержки в развитии. Лично я убеждён, что так оно и есть. И это объясняет, почему такое большое количество мальчиков и девочек подвергаются этому в школьные годы и после, откровенно говоря, перерастают это и забывают о нёй. Эта “задержка в развитии” может идти рука об руку с превосходными интеллектуальными способностями. Она может сосуществовать с выдающимися достижениями в области искусства и письма. Я абсолютно уверен том, что эта задержка предрасполагает того, кто “болен” ею, к гомосексуальности, но тысячи, возможно, миллионы людей, предрасположенных к гомосексуальности, не поддаются ей, во всяком случае, после окончания школы и колледжа. Я думаю, что очевидно, что Шекспир, чьи сонеты, я, как и Сэмюэл Батлер, полагаю, были написаны в возрасте 21-24 лет, не был исключением. Я имею в виду, что в юности он был потенциально гомосексуален, но затем перерос это. Необходимо пояснить различия между потенциальным и действительным пристрастием к пороку, потому что их постоянно пытаются скрыть, иногда бессовестно, иногда в силу невежества. Оскар Уайльд в своей знаменитой речи в защиту гомосексуальности, произнесённой им во время его второго суда на Олд Бейли, преднамеренно и при тех обстоятельствах оправданно, смешал воедино эти два понятия, что постоянно делают гомосексуалисты, защищая себя, и назвал имя Шекспира. Он, конечно же, имел право делать всё возможное для своей защиты, привлечения на свою сторону присяжных и компенсации грубых действий со стороны судьи и обвинения, но он прекрасно знал, что смешивает эти два понятия (и это доказывает отрывок из “Дориана Грея”), т.к. он так же, как и я, верил в то, Шекспир был гомосексуалистом лишь в своих мыслях. Шекспир был моралистом и не сильно отличался от пуритан, и Уайльд знал о Шекспире столько, что не мог не знать этого факта. Шекспир пришёл бы в ужас и отвращение от тех деяний, в которых обвинили Уайльда, но в то же время он был потенциальным гомосексуалистом, во всяком случае, когда он написал сонеты, посвящённые господину Уиллу Хьюзу, чьё действительное существование и личность мне удалось установить в архивах Кентерберийского собора после поиска, проведённого самым доброжелательным образом по моей просьбе и распоряжению декана Кентерберийского. Несколько месяцев назад я написал письмо, описывающее детали этого чрезвычайно важного открытия, в “Таймс Литерари Сапплмент”. Если бы это письмо было обнародовано двадцать лет назад, оно бы привело к невероятному потрясению, даже землетрясению, в литературных кругах, однако ныне оно осталось практически незамеченным современными “знаменитыми знатоками Шекспира”, о чьей знаменитости твердят на каждом углу.
Я осознаю неоспоримый факт, что потенциальная (в отличие от действительной) гомосексуальность зачастую неотделима от гениальности, именно из-за неё я записал слово “болен” в кавычках при отождествлении гомосексуальности с “задержкой в развитии”. Никто не может “болеть” чем-то, что безобидно и безвредно. Пока потенциальная гомосексуальность существует лишь в мыслях, она является лишь огромным и совершенно невинным интеллектуальным стимулом, как в случае Шекспира. В случае с Марло [Кристофер Марло, поэт и переводчик, предшественник Шекспира] можно с уверенностью сказать, что она вышла за пределы его мыслей. Нет никаких свидетельств против Марло, кроме, конечно, его собственноручно записанных слов, но всё же, эти улики достаточно сильны.
Оскар провёл шесть лет в школе Портора. Я однажды спросил его, были ли “подобные вещи” в школе в те дни. Он ответил:
– На сколько мне известно, нет. Была лишь сентиментальная дружба.
Я обращаю на это внимание как на дополнительный ответ на очевидную ложь Френка Хэрриса, который состряпал псевдогомосексуальную историю об Оскаре и его школьном друге в Портора. Эта история считается выдумкой, её опровергает и Роберт Шерард, однако я даю мои дополнительные свидетельства, которые были (насколько я знаю) недоступны Шерарду или кому-либо ещё, кто писал книги о нём. Мистер Артур Рэнсом в своей книге об Уайльде говорит: “он (Уайльд) впервые экспериментировал с пороком в 1886 г., в 1889 г. это стало его привычкой”. Я полагаю, что это правдиво, потому что мистер Рэнсом получил весь материал для своей книги от Роберта Росса, который был активным гомосексуалистом задолго до Уайльда и был близко знаком с ним на протяжении нескольких лет до того, как я познакомился с ним. Я познакомился с Уайльдом в 1891 г.
Я думаю, что более чем вероятно (и я знаю, что Роберт Шерард согласится со мной), что Росс был тем, кто “посвятил” Оскара Уайльда. Я знаю со слов Оскара (и это подтверждает Роберт Шерард), что после освобождения из тюрьмы Росс в Берневале вернул его на скользкую дорожку, с которой он пытался сойти.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава III

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава III

Глава III

Мистер Бернард Шоу в своём предисловии к новому изданию книги Френка Хэрриса об Уайльде “Жизнь” мастерски и проницательно заявляет о том, о чём он прежде на моей памяти не упоминал. Он говорит: “Уайльд мог совершенно искренне признавать себя невиновным, но при этом он не мог предоставить суду никаких возражений. Виновен или не виновен – это вопрос не факта, а морали: осуждённый, заявляя о своей невиновности, подтверждает не факт того, что он совершал или не совершал деяние, а то, что в совершённом им нет никакой вины с его стороны”. Я бы продолжил это рассуждение, добавив, что человек, которого обвиняют в гомосексуальности, совершенно справедливо может объявить себя невиновным, и это будет юридически правильно. Он может признать, что он технически виновен в нарушении определённого закона, и его совесть может говорить ему, что он виновен в совершении греха против закона морали, однако, если он верит (а Уайльд твёрдо верил), что гомосексуальность не преступление, он может справедливо утверждать, что не виновен в этом. Он не обязан признавать (при нынешних законах в этой стране), что совершил определённые деяния. Поэтому, когда я несколько страниц назад говорил, что Уайльд “лгал” во всех своих показаниях по делу, в котором он был обвинён, я был, скорее, менее честен по отношению к нему. Он имел право отрицать то, что он отрицал потому, что, как отметил мистер Шоу, он имел право отрицать вину на основании того, что не признаёт её как вину вовсе. Всё же я считаю, что, если бы он признал свои деяния и объяснил, что не считает их криминальными, и даже признал их греховными, его положение было бы намного лучше. В моей “Автобиографии” есть отрывок, за который меня, как я полагаю, часто винят. Я расскажу как в то время, когда полицейский суд возбудил дело против Уайльда, и он ещё не был предан суду, мне довелось встретиться в коридоре со свидетелем обвинения, с которым я лично был знаком. Цитирую из моей книги: “Перед тем, как отойти от темы суда над Уайльдом и признания его виновным, я объясню моё упоминание несколькими страницами ранее одного свидетеля, который после “подтверждения” своих показаний обвинению отказался повторять их в зале суда. Этот молодой парень был джентльменом по праву рождения и совершенно отличался по положению в обществе от других свидетелей. Его вынудили дать показания против Уайльда (я не утверждаю, что его показания могли быть ложью) так же, как и других “жертв”.
Стоит отметить, что ему был предложен выбор: дать показания против Уайльда или самому стать обвинённым, что и произошло с Альфредом Тейлором, который отказался давать показания против Уайльда (что придаёт ему чести) и впоследствии был приговорён к двум годам каторжных работ.
Мне довелось встретить его в коридоре полицейского суда на Боу Стрит, когда он ждал своей очереди, чтобы дать показания. Я подошёл к нему, пожал руку и спросил:
– Ты ведь, конечно же, не собираешься давать показания против Оскара?
Он с опаской огляделся и прошептал:
– А что же мне ещё делать? Я не рискну отказываться давать показания сейчас, у них уже есть моё заявление.
Я ответил:
– Ради Бога, вспомни, что ты джентльмен и ученик частной школы. Не равняй себя с такой грязью, как *** и *** (два других свидетеля). Когда в суде тебя спросят, отрицай всё, скажи, что полиция запугала тебя и заставила написать заявление. Они не смогут ничего сделать тебе.
Он взял меня за руку и сказал:
– Хорошо, я сделаю так, как говоришь ты.
И сделал (отличная работа!). К ужасу обвинителя он отрицал все свои заявления и клялся, что Уайльд всегда был для него лишь хорошим другом. Обвинитель, конечно же, поспешно избавился от него. Ему было сказано “покинуть свидетельское место”, и он вышел из зала суда. … Я не думаю, что будет честным указывать имя этого молодого человека, однако его имя было упомянуто в газетах в отчётах о суде. Я бы не говорил об этом, если бы не считал, что сделанное им придаёт ему чести и не выходит за рамки закона. Если бы все остальные свидетели последовали его примеру, утверждая, что дали свои показания только потому, что перед ними стоял выбор место свидетеля или скамья подсудимого, весь процесс закончился бы в короткий срок, и величайший и имеющий самые катастрофические последствия скандал в этой стране был бы пресечён в зародыше”.
Адвокат моего знакомого однажды сказал мне, что сказанное мной этому свидетелю было “подстрекательством к лжесвидетельствованию”. Пусть даже и так, я не против, и даже если завтра возникнут подобные условия, я поступлю так же, но я не признаю, что, если молодой парень отрицает сказанное им ранее в своих показаниях, он лжесвидетельствует. Существует множество лазеек в использовании слов “закон” и “легальный”. То, что законно и легально в одной стране, – незаконно и нелегально в другой. В Советской России преступлением является недонесение на своего отца или мать, если услышал от них антисоветские речи. И ребёнок сталкивается с выбором: предать отца и мать и отдать их на милость невыразимо отвратительной тирании или совершить преступление против государства. Широко известная любовь мистера Шоу к Советской России не помешала бы ему, будьте в этом уверены, восхищаться тем ребёнком, который бы преступил закон в подобных обстоятельствах.
Я веду к тому, что Уайльд совершенно оправданно отрицал факты, служащие обвинением его в том, что по сути своей, не является преступлением, хотя даже он не усомнился бы в том, что это грех. С другой стороны, если бы он не отрицал эти факты, он поднял бы планку выше. Если бы он сделал упор на это, он бы с большой вероятностью проиграл суд, но был бы шанс, что хотя бы один присяжный смилостивился бы и принял его сторону, а одного присяжного уже достаточно, чтобы избежать наказания. Вообще-то, подобное уже случалось во время первого суда Уайльда, судья Чарльз (тот самый один присяжный) был “убеждён” в невиновности Уайльда даже при подавляющем количестве свидетельств против него. В результате это вызвало разногласия среди присяжных, и ужасное невезение бедного Оскара привело к тому, что этот триумф (разногласия среди присяжных при тех обстоятельствах – это действительно триумф) послужил основанием для суда над ним, уже с судьёй Уиллсом, на чьё негуманное отношение к Уайльду я указывал ранее. Судья Уиллс был назначен шесть месяцев спустя. Уиллс дал ему два года каторжных работ. Если бы были другие разногласия, обвинение пресекло бы их.
Утверждение мистера Шоу о том, что человек может признавать себя невиновным в совершении преступления, хотя на самом деле он его совершал, применимо mutatis mutandis [c необходимыми изменениями, лат.] в той же степени и к присяжным. Присяжных или одного присяжного нельзя заставить вынести вердикт о виновности. Ни один судья в мире не может вынудить присяжных вынести вердикт “виновен”, если они сами не намерены сделать это. Я пророчу, что, в конце концов, именно так исправят закон, контролирующий сферу, которую мы обсуждаем. Наступит время, когда присяжные откажутся выносить вердикт “виновен” в случаях моральных преступлений, которые по сути своей не преступления, а грехи. И такое уже неоднократно случалось. Так же, как и Уайльд имел право объявить себя невиновным потому, что он не признавал вины за тем, что он совершил, так и судьи могут выносить вердикт “не виновен” к своему удовольствию, несмотря на многочисленные доказательства против этого человека.
Закон может потерять свою силу, его могут отменить, или присяжные откажутся следовать ему. Закон против гомосексуальности в Англии не имеет подтверждения в религии. Это на самом деле великий грех против милосердия, противоречащий законам Иисуса Христа, вмешавшегося, чтобы защитить блудницу от камней, которыми её собирались забросать, имея на то все основания. Для меня очевидно, что слова Христа “Кто из вас без греха, первый брось в неё камень” свидетельствуют о том, что моральные преступления преступлениями не являются. Это простое указание на то, что государство не должно наказывать за моральные преступления, на деле же оно наказывает на свой страх и риск, вынося как одиночные, так и групповые приговоры. Так и запишите. Чем может быть оправдано решение судьи или присяжных отправить человека на пытки и ужасы двух лет каторжных работ (сейчас такого наказания уже нет) за преступление против морали? Если бы они были безгрешными святыми, они бы не сделали это. Если бы они были обычными грешными людьми, они бы не смогли сделать это, не запятнав свою совесть.

А если я не прав и лжёт мой стих,
То нет любви – и нет стихов моих.
[116 сонет Шекспира в переводе С. Я. Маршака]

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Глава II

[Ich_bin_Kamille]

Приятного прочтения!

Глава II

Глава II

Когда я говорю о защите Уайльда, я не имею в виду защиту его пороков. Защита гомосексуальности недопустима для любого, кто принимает мораль христианской этики. Когда это происходит, у меня больше прав, чем у других, чтобы отрицать и ненавидеть это. Я молил Бога о том, чтобы я никогда не слышал и ничего не знал об этом. Говоря о защите Уайльда, я имею в виду защиту его личности в противопоставлении его порокам. В то время, когда его обвинили, сделать это было просто невозможно. Жестокие предрассудки, существовавшие в то время, отчасти, я полагаю, фальшивые и лицемерные, не давали возможности никому сказать и пол добрых слова о гомосексуалисте. Мистер Роберт Шерард, например, всю жизнь фанатично ненавидел порок. Он не только ненавидел, но и не был способен понять хоть что-нибудь в этом вопросе, и, как я уже говорил, считал это ужасной формой умопомешательства. И лишь только потому, что он пытался защитить личность Уайльда, он был атакован и очернён людьми, полагавшими или притворявшимися, что они полагают, что никто не способен сказать доброго слова о гомосексуалисте, если сам таковым не является. Тогда порок считался хуже, чем убийство. Даже сейчас, когда произошли разительные перемены, я не сомневаюсь, что всё ещё есть люди, считающие это “дьявольским умопомешательством”. Это, конечно же, всего лишь грех плоти, не страшнее, чем измена или внебрачная связь. Рано или поздно криминальное право пересмотрят на основании того, что закон имеет дело с преступлением, а не с грехом. Иногда грех является преступлением (например, убийство или кража), но в гомосексуальности преступления не больше, чем в измене.
Этот принцип настолько очевидно правдив, что любой человек, с которым обращались бы так, как с Уайльдом, – мучили и морили голодом, доводя до сумасшествия и практически полной парализации творческих сил – неизбежно бы приобрёл внешность мученика.
Я написал письмо моей матери в 1897 г. Она угрожала прекратить мне денежные выплаты и вынудила меня (ради моего же блага, как она считала) покинуть Оскара в Неаполе, где он гостил на моей вилле. После того, как я объяснил ей, что покорно покину его с условием, что она отошлёт ему двести фунтов, чтобы он не чувствовал себя оставленным в нищете, я написал следующие слова: “Не думай, что я изменил своё отношение к нему или свои взгляды относительно морали, я всё ещё люблю его и восхищаюсь им. Я считаю, что невежи и скоты позорно обращались с ним. Я смотрю на него как на мученика. Во всём я ассоциирую себя с ним. Я очень сильно хочу услышать о его успехе и реабилитации в той должности, которую он по праву занимает на вершине английской литературы. Я не намерен прекращать ни переписываться с ним, ни видеться время от времени в Париже или где-либо ещё. Я не откажусь ни от чего и не признаю никакую позицию против него или меня по отдельности или вместе”.
В то время я не только любил Уайльда и восхищался им как другом и человеком великого гения, но и всецело симпатизировал его порокам, которые я вовсе не признавал пороками. Я был всецело и искренне неверующим и презирал христианскую этику. Любому честному человеку должно быть очевидно, что моё отношение к нему было (с моей точки зрения) совершенно оправдано. Тот факт, что мне сейчас противно то, что тогда я считал безобидным (если даже не прекрасным) не может помешать моему осознанию того, что моя тогдашняя позиция была смелой и достойной уважения. Я на пятьдесят лет опережал время. Меня преследовали практически так же, как и Уайльда за ту позицию, которая не изменилась до его смерти. Я был предельно добропорядочным, моя единственная вина заключалась в том, что я отказывался следовать тому, что, по моему тогдашнему мнению, являлось лицемерным притворством, что гомосексуальность классифицировалась как преступление, и даже хуже, чем убийство. Я осмелюсь сказать, что мне будет трудно убедить кого-нибудь, особенно молодых людей, в том, что я не преувеличиваю, говоря об отношении к пороку в те времена. Когда я бывал в Париже с Уайльдом после его заключения, часто случалось, что англичане, видевшие нас вместе в ресторане или кафе, вставали и уходили (как Герцог Бервик в моём стихотворении) “с выраженным недовольством” или жаловались владельцу. Однажды я привёл Уайльда против его воли в бар Chatham на рю Дону, где я был завсегдатаем. Бармен, сопливый маленький янки, отказался подавать нам напитки. По крайней мере, он был достаточно добр, чтоб сказать, что меня он обслужит, но “не будет подавать другому джентльмену”. Я ужаснейшим образом обругал его и вышел вместе с Уайльдом. Не оставалось уже ничего, что я мог бы сделать, чтобы ещё сильнее усугубить ситуацию. Если уж такие люди встречались в Париже, самом толерантном городе Европы, то можно представить, что произошло бы с Уайльдом или любым его другом, если бы они поехали в Лондон в 90-х или в любое другое время вплоть до войны в 1914 г. Я задаюсь вопросом, найдётся ли сейчас в Англии хоть одно живое существо, которое бы отрицало, что подобное отношение к выдающемуся мастеру, литератору, поэту, джентльмену по праву рождения, человеку образованному, мягкого нрава и врождённой доброты, отвратительно и подло? Однако оно было именно таким в беспечных 90-х в Городе Света [Париже].
Я надеюсь, что всем хорошо известно, что к гомосексуальности я не питаю ничего, кроме отвращения, однако я не поменял своих взглядов, выраженных в письме к моей матери, написанном в 1897 г. и процитированном выше. Если бы у меня был друг гомосексуалист (возможно, даже и есть, а я об этом просто не знаю, у меня есть друзья обоих полов), я бы возмутился, если бы к нему или к ней было бы такое же плохое отношение, что и 45 лет назад. Конечно, инцидент, подобный тому, что произошёл в баре Chatham, невозможен в наши дни даже в Лондоне, не говоря уже про Париж. Однако и сейчас уголовное законодательство в Англии не изменилось и продолжает собирать жатву из ужасных несправедливых трагедий. Во Франции, которая до сих пор является католической страной, в Code Napoléon [Гражданский кодекс Франции] нет гомосексуальности. Это больше не преступление, она приравнивается к безнравственному поведению и становится преступлением лишь в случае outrage aux mouers publiquers [оскорбление общественной морали]. Осмелюсь сказать (интересно, сможет ли кто-нибудь мне возразить и подкрепить своё возражение фактами), что эта разновидность порока характерна больше для Англии, чем для Франции. И так было всегда. Сотнями лет французы называли это le vice Anlais [английский порок]. Возможно, кто-нибудь захочет спросить меня, действительно ли я думаю, что мужчины должны иметь возможность развращать мальчиков. Кстати, отмечу, что в этом никогда не обвиняли Уайльда, чьи “жертвы”, как я уже писал в другой книге, были все без исключения добровольными соучастниками, а не жертвами вовсе. И мой ответ будет такой: есть тысячи способов защиты мальчиков от совращения без вовлечения уголовного законодательства таких же, как и тысячи способов защиты девочек от совращения мужчинами, мальчиков – от совращения женщинами, или мужчин и женщин – от соблазна измены. Дело в том, что все эти нравственные трагедии имеют свойство случаться, а также в том, что гомосексуальность ничем не отличается от другого безнравственного поведения и даже намного менее вредоносна, чем совращение девочек или измена. К замужней женщине, имеющей любовника и ребёнка от него, веками относились терпимо. Я помню, как несколько лет назад один землевладелец на северо-западе Шотландии, с которым я охотился на вальдшнепа, рассказал мне, как он стоял рядом с неким шотландским герцогом, его кузеном, во время похорон старшего сына герцога. Когда гроб опустили в землю, герцог со слезами на глазах сказал моему другу:
– Вот и ушёл последний из рода ***.
Хотя у него было ещё два сына, один из которых впоследствии унаследовал бы титул и поместье. Мне кажется, что, если не брать во внимание вздор, лицемерие и ложь и прямо смотреть на факты, то последствия гомосексуальности невозможно считать чем-то разрушительным. С другой стороны, это, конечно же, тяжкий грех. Но ложь, лицемерие и богохульство тоже тяжкие грехи, и за них нет судебного наказания. Почему же именно этот грех должен выделяться своим наказанием? Наказанием, которое ужасно и поныне. В наше время, когда люди могут обсуждать тему без пены у рта и бросания с кулаками, возможно, кто-нибудь изволит объяснить, где же изъян в моих аргументах, если он вообще есть. Я призываю к этому. В 90-х лишь за то, что кто-то написал то, что я пишу сейчас, его жизнь была бы разрушена. Ни писатель, ни критик не рискнули бы тогда дать обоснованный и логический ответ. Правильным ответом в 90-х на предложенное мною обсуждение было бы послать за “унцией мускуса” или же немедленно открыть все окна в радиусе пяти миль. Мне потребовались годы, чтобы понять, что мнение действительно изменилось и что, наконец, стало возможным на этой благословенной земле, в этом государстве, в этой Англии свободно говорить на эту тему. Проблема в том, что теперь люди могут свободно говорить и писать на эту тему не только дельные вещи, но и всякий бред, и это сбивает с толку. Но всё же, в целом, изменения произошли в лучшую сторону.
Если бы судья говорил с осуждённым так же, как судья Уиллс разговаривал с Уайльдом, вынося ему приговор, к нему практически везде отнеслись бы с отвращением и возмущением. После вынесения Уайльду приговора о двух годах каторжных работ, судья Уиллс не только вульгарно обидел беззащитного осуждённого, но и высказался о том, что, по его мнению, данный приговор чрезмерно мягок, и он глубоко сожалеет, что не в его силах ужесточить его. Я написал этому судье из Парижа тогда, сорок пять лет назад, будучи ещё совсем ребёнком, и высказал ему всё, что я о нём думаю. Эти воспоминания утешают меня. И, пока мы не отошли от темы, я хотел бы уточнить, что человек, согласно мистеру Шерарду, написавший судье Уиллсу множество анонимных открыток на эту же тему, был не я. Единственное моё письмо Уиллсу было надлежащим образом подписано. Я никогда в моей жизни не писал анонимных писем. Я упомянул это потому, что в книге мистера Шерарда, которую я недавно перечитывал, на странице, рассказывающей об анонимных открытках, кто-то на полях написал “Дуглас”. Один из многочисленных “выдающихся” людей, проводивших перекрёстный допрос в зале суда, в процессе клеветы о моих отношениях с Уайльдом, был настолько добр, что “поставил меня перед фактом”, что я написал множество анонимных открыток Уиллсу. Мой ответ на это обвинение (я думаю, оно было сделано адвокатом во время суда по делу по обвинению в клевете, когда я подал иск на Артура Рэнсома в 1913 г.) был в точности такой же, какой я написал здесь. Я сказал ему, что я написал судье Уиллсу лишь одно подписанное письмо, в котором говорится, что я о нём думаю, и что я никогда не писал ему по другим вопросам, а также никогда в своей жизни не писал анонимных писем кому бы то ни было.
Я не думаю, что в наши дни нашёлся бы судья (да и вообще со дня горестной смерти судьи Дарлинга), который бы нёс подобный бред о гомосексуальности. В наши дни судьи могут позволить общественности и суду принимать как должное их негативное отношение к пороку без необходимости акцентирования внимания на своей добродетели путём оскорбления беззащитного осуждённого, который не может ничего сказать в ответ, не рискую получить ещё более суровое наказание. Судья Дарлинг приходил в бешенство (и буквально, и метафорически), если в зале суда на его заседаниях поднималась тема гомосексуальности. Бедняга, он принадлежал к поколению 90-х и даже более раннему, когда общественность ожидала подобного поведения. Но всё же, на мой взгляд, иногда он “слишком сильно выражал свой протест”. Люди, говорящие подобным образом, могут винить лишь самих себя в том, что их иногда подозревают в попытках создания “морального алиби”. Я жалею о том, что во время вышеупомянутого суда с Рэнсомом, я струсил и вёл себя подобным образом. Это было огромной ошибкой, из-за которой вкупе с нечестностью и враждебностью Дарлинга я, вероятно, и проиграл дело. Если бы тогда я говорил только правду, как я поступал во время моих последующих судов, я думаю, что выиграл бы, даже несмотря на попытки судьи Дарлинга завалить меня. То, что я впоследствии поменялся ролями со своими противниками, включая самого судью Дарлинга, уже дело прошлого. Я уже много извинялся за то, как я “уклонялся” от правды в деле с Рэнсомом потому, что тогда в 1913 г. в Англии всё ещё невозможно было говорить подобную правду. В таком случае человек был просто вынужден притворяться, что упоминание о гомосексуальности доводит его до ужаса. Любое другое поведение расценивалось как оскорбление судьи, и присяжные выносили вердикт против безрассудного сторонника правды. Я горжусь своим мнением о том, что я, в конце концов, был первым, кто успешно сломил эту пагубную судебную систему. В дальнейшем я, говоря одну лишь правду, выигрывал одно дело за другим наперекор предубеждениям и нечестности. Тем читателям, которые думают, что я преувеличиваю, стоит прочитать, что мистер Бернард Шоу говорит о моих судебных подвигах в предисловии к книге Френка Хэрриса, опубликованной в 1938 г.
Даже тогда в далёком 1895 г., когда Уайльд был обвинён, для него было бы бесконечно лучше сказать правду. Любой юрист, любой адвокат сказал бы ему, что поступить так было бы чрезвычайно губительно. Но если бы у него хватило смелости сделать это (хотя как я могу его обвинять, когда у меня самого в 1913 г. не хватило смелости сделать меньшее), то, во всяком случае, хуже бы не стало. Он получил наивысшую меру наказания и, конечно же, лгал на протяжении всего процесса, и отрицал то, что он делал и что защищал бы до последнего, если бы был не в суде, а спорил с кем-либо. Так чего же он достиг? Совсем ничего. Скорее, он многое потерял, упустив шанс нанести удар правосудию, говоря правду и высказывая свои настоящие мысли и искренние чувства. На деле же, он всё испортил своей прекрасной и трогательной защитой любви (без греха) между двумя людьми одного пола, которая, очевидно, не нуждается в защите и воспевается в Священном Писании и несравненных сонетах Шекспира. Скажи он правду, его бы, несомненно, осудили бы и наказали, но насколько сильнее и прочнее было бы его положение тогда (во время суда) и впоследствии! Помимо тюремного заключения (что может случиться с каждым и что случалось даже с апостолами, о чём говорится в Новом Завете), он получил бы ещё и полный моральный триумф. Если бы у него хватило ума и смелости “отшить” сэра Эдварда Кларка [адвокат Уайльда] и самому вести своё дело, он бы произвёл намного лучшее впечатление и, возможно, даже переманил бы на свою сторону присяжных. Я неоднократно видел в суде, как удавалось выигрывать сложные дела (сто шансов к одному). Но, как могла бы сказать леди Брекнелл, подобные рассуждения бесполезны. Если бы у меня самого хватило бы в те далёкие дни, когда он бы сделал всё, о чём я его попросил бы, ума и смелости побудить его к этому, он, возможно, так и поступил бы. И я бы дал свидетельские показания в его пользу (Кларк отказался вызывать меня, несмотря на то, что я неоднократно умолял его сделать это). Но ни у кого из нас не оказалось достаточно ума и смелости, а ведь мы могли бы вершить историю. Не думаю, что в этом случае он бы избежал наказания, но, по крайней мере, мы бы “устроили масштабное шоу“, и результат явно не был бы хуже.

---

"Оскар Уайльд: подводя итоги" Аннотация и глава I

[Ich_bin_Kamille]

Вот и обещанная первая часть. В квадратных скобках мои комментарии. Если кто-то подскажет, как тут абзац выделять, буду премного благодарна.Приятного прочтения!

Аннотация и Глава I

Многое было написано об Оскаре Уайльде, и, несомненно, ещё больше будет написано в будущем, однако, на первом месте всегда должны быть воспоминания лорда Альфреда Дугласа, главного актёра этой драмы, знавшего личность Уайльда лучше кого бы то ни было.
Это последняя книга, написанная лордом Альфредом. Именно в неё он вложил своё последнее слово на тему, над которой он размышлял долгие годы. На эти страницы он под конец жизни излил свои окончательные умозаключения. Он шаг за шагом проходит все этапы карьеры Уайльда от дней триумфа до конца трагической жизни. Его версия событий, дополнение к предыдущим работам на эту тему, может быть рассмотрена как изложение его окончательного мнения.

Глава I

Я затратил немало времени и душевных сил в борьбе с мыслями об этой книге. С самого начала передо мной стояла болезненная дилемма. С одной стороны я искренне желал избежать защиты пороков Оскара Уайльда, с другой – я молил об освобождении от чрезмерного морализма, который бы крайне нелестно звучал из моих губ и из-под моего пера. Мой друг – и он на самом деле показал себя моим настоящим другом – мистер Бернард Шоу написал мне не так давно, когда я сообщил ему, что собираюсь писать эту книгу. Он умолял меня “получить от этого максимум очищающего удовольствия”. Мистер Шоу мог бы и сам получить удовольствие от написания книги об Оскаре Уайльде. На деле он с моего неохотно данного позволения написал предисловие к жалкому переизданию последней нелепой книги Френка Хэрриса “Оскар Уайльд: его жизнь и признания”. Мистер Шоу никогда не любил Уайльда, и хотя он и самый добросердечный человек, о котором я часто слышал, что большую часть своего времени он посвящает деяниям, подобным деяниям Святого Христофора, переносящего обездоленных детей через опасный брод глубокой реки, он остаётся, в конечном счёте, слегка нечеловечным в его отношении к жизни, когда он берётся за перо.
В результате “удовольствие”, которое он привнёс в трагедию Оскара Уайльда, немало подпорчено бессердечием к жизни как самого бедного Оскара, так и его преданного защитника, почитателя и друга, Роберта Шерарда [Друг Уайльда и автор его первой биографии].
Тот факт, что мистер Шоу в великолепном предисловии к неуклюжей хэррисовской мешанине лжи и искаженных фактов расстарался изо всех сил дать мне огромный ‘толчок’ (с литературной точки зрения) к защите моей личности в наивысшей степени правдивым и абсолютно благородным способом, не может помешать мне увидеть предвзятое отношение к Уайльду. Что ещё можно сказать мистеру Шоу, человеку с трансцендентными литературными достижениями, который называет пьесу “Как важно быть серьёзным” “механическим фарсом”? По моему мнению, “Как важно быть серьёзным” находится практически на том же уровне, что и самые лучшие английские комедии, к которым я отношу три прекрасных шекспировских произведения: “Двенадцатая ночь”, “Много шума из ничего” и “Как вам это понравится” (сюда же можно добавить “Человек и сверхчеловек” [пьеса Бернарда Шоу]). Эта пьеса куда лучше тех, что написал Шеридан, который в свою очередь превосходит, скажем, Генри Артура Джонса.
Не то, чтобы в назывании “Как важно быть серьёзным” механическим фарсом есть что-то бессердечное. Это заявление ничуть не вредоноснее подобных ‘атак’ мистера Шоу на Шекспира, которого он презирает и чьи тексты он “знает наизусть”. И которого он, сознательно или нет, никогда не перестанет чтить уважением в глубине своего сердца.
Нет, бессердечие, о котором я говорю, заключается в видении комедии или фарса в отвратительной трагедии ужасной жизни Оскара Уайльда.
Вот что говорит мистер Шоу: “Не будем слушать о трагедии Оскара Уайльда, Оскар не был трагиком. Он был превосходным комедиантом своего времени, для которого несчастья, позор, заключение в тюрьму были явлениями чуждыми и болезненными. Веселье его души было неуязвимо: оно просвечивает самые тёмные страницы “Тюремной исповеди” так же ярко, как и его самые забавные эпиграммы. Даже на смертном одре он не находил жалости к себе, смеялся до последнего вздоха и следовал моде с той же точностью, что и в свои самые лучшие времена. Чего нельзя сказать о его молодом последователе, чья судьба была отравлена и разрушена их привязанностью. Эта трагедия – это его трагедия, а не Оскара”.
Но почему, мой дорогой Святой Христофор, моя трагедия, которую я не отрицаю, должна исключать или затмевать трагедию Оскара Уайльда, которая по сути намного масштабней? Отрывок, который я процитировал из предисловия мистера Шоу к книге Хэрриса, является примером того, что я называю бессердечием по отношению к Уайльду. В этом предисловии есть и другие примеры. Ещё я обязан признать, что, выбирая между мистером Шоу, который не любит Уайльда, и мистером Шерардом, который его обожает, я не могу полностью согласиться ни с одной из сторон. Если мистер Шоу нечестен по отношению к Уайльду, то Шерард наоборот – более чем честен, что он делает, конечно же, совершенно неосознанно.
Шерард в своей “Жизни” и других книгах об Уайльде утверждает, что то, что он называет “жестоким и дьявольским душевным расстройством” Уайльда (именно так он называет его гомосексуальные действия), было результатом приступов эпилептического синдрома. Он воображает, что Уайльд совершал действия, в которых его обвинили, в периодических приступах умопомешательства, спровоцированных сифилисом, и что после совершения этих действий он находился в бессознательном состоянии. Всё это, конечно же, нонсенс, если так можно сказать, не нанеся обиды мистеру Шерарду, которого я уважаю и чью дружбу я ценю. Мнение Шоу на этот счёт настолько очевидно соответствует истине, что мне трудно поверить, что мистер Шерард до сих пор не признал неопровержимость его доводов. Шоу говорит: “Я не верю, что он (Уайльд) когда либо снисходил до отрицания, за исключением тех случаев, когда были необходимы юридические фикции. Как и большинство деятелей культуры, страдающих подобным, он не только не стыдился своих нетрадиционных сексуальных инстинктов, но и гордился ими и ассоциацией себя с другими громкими именами. Но он никогда не навязывал это тем своим друзьям, кому это было неприятно”. Вот это, конечно же, простая истина. Неудачные объяснения и извинения Шерарда за поведение Уайльда привели бы самого Уайльда в ярость, что и происходит сейчас с его друзьями, знающими правду о нём. Факт в том, что мистер Шерард в этом отношении был и остаётся (за что ему моё уважение) непорочен в такой степени, которую можно описать французским словом formidable [огромный, чудовищный].
Я сам знаю обо всём этом не меньше других, и тот факт, что я изменил свои взгляды на эту тему около сорока лет назад и веду прямо противоположный образ жизни, не затмевает мои знания и память об истинных событиях и атмосфере, окружавшей их. Уайльд никогда даже в малейшей степени ни стыдился своей гомосексуальности. Наоборот, он упивался ею, приписывая те же предпочтения Шекспиру (абсолютно неверно, по моему мнению) и даже Платону, однако, хоть тот и был греческим учёным, он должен был знать, что философ был совершенно против подобного.
Моя позиция в этом коротком очерке о карьере Уайльда основана на моей любви к нему, той, что была раньше и есть сейчас (после периода, когда я отвернулся от него). Любви, наполненной восхитительным определением дружбы, которое дал ученик, когда его в школе попросили объяснить, кто же такой друг: “Друг – это тот, кто знает о тебе всё и продолжает тебя любить”. Я знаю об Оскаре всё и продолжаю любить его. Моя любовь даже пережила чувство обиды и негодования, которое я испытал к нему, когда через двенадцать лет после его смерти я обнаружил, что он “атаковал” меня в неопубликованной части его письма ко мне, написанного в тюрьме, которое позже Роберт Росс сфабриковал в книгу под названием “Тюремная исповедь”.
Прояснив вышеизложенным объяснением моё отношение к гомосексуальности Уайльда, я надеюсь, что смогу продолжать писать о нём довольно объективно, лишь с небольшими отсылками ко мне самому и тем недовольствам, которые могли бы быть касательно того, что мистер Шоу справедливо называет моей трагедией, в соответствии с достоверным повествованием о тех событиях, которые слагают его [Уайльда] историю. Я надеюсь, что я имею право сказать то, что должно быть сказано о пороках Уайльда без необходимости приукрашивания моими ремарками с обычными повторениями подтверждения традиционности моих взглядов в этом вопросе. Как христианин и католик я, как и следовало бы, неизбежно и в высшей степени осуждаю гомосексуальность. С другой стороны, как философ я могу признать, что преувеличенный страх перед этим явлением, преобладавший во времена Уайльда и моей юности, был главным образом лицемерным и возведённым в квадрат личными жизнями большинства тех людей, кто наиболее громко порицал это. В любом случае, лицемерие и фарисейство, являясь грехами души, намного хуже грехов плоти. Рискуя быть призванным к ответу (что уже было недавно со мной), добродушно и вежливо, как говорится в католической литературе за “граничащие с еретическими убеждениями” вопросы об универсальности нравственных законов, я продолжаю считать и говорить, что отношение к Уайльду английского судьи, английских газет и английского общества в целом было жестоким и нечестным и неверующая страна, и она не в состоянии ругать неистовство порицания поступков неверующих. Это ересь? Я очень в этом сомневаюсь. В аморальном действии всегда есть нечто аморальное и неправильное, совершено ли оно христианской или языческой страной. Но, тем не менее, людям, живущим в стеклянных домах, стоит воздержаться от бросания камней, и тем, кто сокрушается о своих собственных недостатках, стоит умерить их благочестивые порывы в преувеличении недостатков других.
Я недавно перечитывал книги мистера Шерарда об Оскаре Уайльде. Я знаю, и это знание приносит мне глубокое удовлетворение, что мистер Шерард кардинально изменил свои взгляды в вопросе о том, какую роль я сыграл в этой драме. Он составил неправильное мнение обо мне, однако, сейчас, своей последней книге, он описал меня как самого привлекательного и благородного amende [с французским я не дружна, поэтому не совсем поняла, что имелось в виду, мой словарь выдаёт "штраф"]. Но мне самому интересно, сейчас, после всего того, что случилось, и когда его прежнее восхищение Робертом Россом перешло в отвращение, понимает ли он, насколько сильно он был не прав, защищая Уайльда так, как это делал он прежде. Чтобы защитить Уайльда, необходимо понимать, как сам Уайльд относился к выдвинутым против него обвинениям и каковы были, говоря в общем и целом, неоспоримые факты.
Сам Уайльд никогда не отрицал ничего, за исключением тех случаев, на которые указал мистер Шоу, “когда в суде были необходимы юридические фикции”. Ничто не раздражало его (даже более, приводило в ярость) сильнее, чем, когда при встрече или в письмо кто-нибудь уверял его в своих глубоких убеждениях о его “невиновности”. Представьте себе чувства любого человека, который совершил что-то, чем он гордится и даже считает своим достижением, когда сочувствующий ему человек или почитатель говорит, что “ничто в мире не сможет убедить меня, что вы виновны в подобных деяниях. И если бы я всё же смог убедить себя, что вы, возможно, могли бы совершить подобное, я сделал бы это лишь с убеждением, что это было совершено из-за приступа эпилептического синдрома или вследствие повреждения мозга из-за ужасного заболевания”. Это в точности то, о чём говорил мистер Шерард.
Защищая Уайльда, каждый должен в первую очередь понимать и признавать, что он был совершенно виновным в том, в чём его обвинили, и что он продолжал делать это без малейших угрызений совести, пока его не остановила последняя болезнь. Будучи принятым в лоно Католической церкви на смертном одре (впрочем, как и любой христианин, католик или нет), он должен был осознать и принять греховность своих прежних деяний. Я в этом ни на миг не сомневаюсь. В его раскаяние я верю даже больше, чем в раскаявшегося разбойника, почитаемого Католической церковью как Святого Дисмаса и принявшего полное прощение от самого Христа. Раскаяние Уайльда было результатом многих дней и часов смертельной агонии. Оно было удивительным, но не более, чем тысячи других раскаяний у смертного одра. Ни один верующий христианин не смог бы оправдать неверие. Мистер Томас Белл, личный секретарь Френка Хэрриса, в то время, когда Уайльд умер, написал книгу, затрагивающую много интересных и полезных тем, в особенности полезных для меня, т.к. она подтверждает, что Хэррис обманным путём выманил у меня две тысячи фунтов, о чём я писал в своей “Биографии”. Мистер Белл сейчас проживает в Калифорнии, а его книга до сих пор не нашла издателя. Я читал её, потому что он прислал мне напечатанную копию. В этой книге мистер Белл откровенно заявляет, что Уайльд не принимал католичество перед смертью. Этому есть лишь одно объяснение: мистер Белл, согласно его словам, не обладал информацией из первых рук и ошибся, и, будучи агностиком или атеистом, позволил себе данное заявление, которое любой (не беспокоящийся о приличиях) человек бы мог назвать ложью. Есть масса подтверждений раскаяния Уайльда. Помимо прочих книг они описаны в моей “Биографии” и последней изданной книге “Без извинений” и были недавно подтверждены Его Преосвященством Аббатом сэром Девидом Хантером Блейером в его книге “В викторианские дни”, изданной не так давно.
Именно эта уверенность, что Уайльд умер католиком, и позволила мне взять на себя задачу написания этой книги.

---

Перевод книги "Oscar Wilde A Summing-up"

[Ich_bin_Kamille]

Всем доброго времени суток!

У меня в наличии имеется книга небезызвестного Альфреда Дугласа "Oscar Wilde A Summing-up" и много свободного времени. А также желание перевести книгу на русский язык. И из этого вытекает логичный вопрос: есть ли желающие прочитать книгу на русском или это будет сизифов труд?

---

Падший ангел

[Elair]