Оскар Уальд: падение

[Иоганн Араго]

‘Здравствуйте, господа!», - Уайльд сделал шаг вперед и неловко улыбнулся. В ответ раздался дружный гогот: ‘Парни! Кто к нам пожаловал!» Какой-то громила поднялся и подошел к Оскару почти вплотную. От него так несло потом и табаком, что Уайльд не выдержал и отступил. ‘Нет, ребята, вы только посмотрите! Он еще морду от меня воротит!» - подошедший оскалился и сплюнул себе под ноги. В следующую же секунду Оскар получил такой сильный удар в пах, что задохнулся и, согнувшись пополам, рухнул на пол.

Он корчился на каменных плитах, а заключенные, обрадованные нежданным развлечением, подначивали своего товарища: ‘Давай, Джонни, покажи ему как следует…» Здоровяк снова подошел к Уайльду и пнул его в живот. Бедняга застонал и тут же получил удар в лицо. Кровь залила глаза, в ушах шумело - и Оскар отчетливо понял: если он сейчас же не попытается защитить себя, этот громила забьет его насмерть.

Боль и страх отступили, сменившись тупым отчаянием. Оскар, сделав невероятное усилие, поднялся с каменных плит и кинулся на обидчика. Он молотил кулаками, не разбирая, куда бьет. Шум в голове нарастал, и Оскар, получив очередной хук слева, почувствовал, как его накрывает теплой волной. Погружаясь в манящую голубую бездну, он подумал: ‘Господи, как хорошо, оказывается, умереть…»

читать далее

---

Оксфордский дневник

[Р-р-рЫжаЯ]

господамы, может, есть у кого данное издание inostrankabooks.ru/ru/book/13766/ - поперефоткайте, а?

---

[Р-р-рЫжаЯ]

С прошедшей Днюхою, любимый, простите массовый завтык...

---

Оскар Уайльд и Уолт Уитмен

[Трубкозуб-сан]

’I have the kiss of Walt Whitman still on my lips’

статья на английском the-toast.net/2013/09/17/oscar-wilde-and-walt-w...

@темы: Уолт Уитмен

---

Уальд и Уальд.

[Рафик из Монте-Карло]

Уальд и Уальд.

++

Внезапно встретился памятник Оскару Уальду в Эстонии, в университетском городке - Тарту. =)

@темы: памятник, совпадения

---

Портрет Дориана Грэя с Меньшиковым

[Кавайное нечто]

Вчера и позавчера в Киеве, в Октябрьском Дворце ставили Дориана. Кто ходил, какие впечатления остались? В целом очень понравилось. Меньшиков вышел замечательным Лордом Генри, как по мне, да и атмосфера ничего так выдержана. Только я так и не поняла зачем понадобилось переносить события в наш век, какой был посыл и смысл? Что бы Дориан побегал на беговой дорожке, Бэзил познакомился с фотошопом, что бы они использовали технику, снимали свои походы в клуб (кстати судя по всему, сценарист считает Лондон маленьким поселком, с одним единственным клубом) на камеру? Ладно, тогда почему Лорд Генри шлет Дориану письмо, почему ходит в костюмах прошлого века, м? По мне, так если переносить классику в современный мир, то делать это надо добротно, прорабатывая детали - помните Шерлока bbc? А тут ничего особо не изменилось в сюжете, кроме того что порою происходящее на сцене вызывало недоумение. Ну и ужаснул, - даже не разочаровал, - а ужаснул, актер игравший Бэзила. Таких кривляний я со времен Чарли Чаплина не видела - полнейший неадекват.

@темы: Дориан Грей, спектакли

---

[Люченца]

Название: Эпистолярный роман
Автор: Luchenza
Бета: Blue velvet
Размер: 1039 слов
Пейринг: Оскар Уайльд/Роберт Росс
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Любовь на расстоянии - это всегда испытание чувств на прочность.
Комментарий: было написано на ФБ-2013 для команды Sodom.

[14 ноября 1888 г., Тайт-стрит, 16]

Дорогой мой Бобби! Как твоя жизнь в Кембридже? Я с нежностью вспоминаю наши первые встречи в «Севиле» и у меня дома, где ты, мой проказливый пак, научил меня не бояться терний любви. Каждый раз, когда когда от тебя слишком долго нет ответа, я начинаю опасаться, не опоил ли тебя кто-нибудь твоим же волшебным зельем.
Совсем скоро, я надеюсь, выйдет в печать «Портрет господина У. Х.», и я пришлю тебе экземпляр. Без тебя, мой милый, не было бы ни этого рассказа, ни сборника моих новых сказок. Ты заставил расцвести поникший розовый куст моего вдохновения и вручил мне снова аполлонову лиру. Но теперь ты уехал, и апатия окончательно одержала победу надо мной — боюсь, редактор журнала из меня сейчас ужасный. Не разгонишь ли мою тоску парой написанных тобою строк?
С большой любовью

Оскар.

Ты уже встретился с Браунингом?

[16 ноября 1888 г., Кингс-колледж, Кембридж]

Оскар! Я так рад видеть каждое твоё письмо. Прости, что не писал два дня — жизнь понесла меня вперёд в своём бурном потоке, и я всё не могу к этому привыкнуть. Браунинг принял меня, как родного сына, и едва все треволнения, связанные с началом учёбы, улеглись, как мы с ним и несколькими моими новыми товарищами принялись осуществлять идею газеты, довольно бунтарской по своему характеру. Я безмерно благодарен тебе за то, что ты свёл меня с этим прекрасным человеком! Работа над газетой идёт полным ходом, и если всё пройдёт гладко, то наш «Овод» сможет кое-кого ужалить. Подробностей, увы, сообщить пока не могу.
Я скучаю по тихим вечерам в твоём доме и по твоим увлекательным рассказам, которые ты всегда умел извлекать из ниоткуда, словно тебе их кто-то нашёптывал. Когда я вспоминаю Сирила с Вивианом и гостеприимство Констанс, я испытываю стыд, который сжигает меня изнутри. Я слишком злоупотребил её великодушием, Оскар, и теперь даже рад, что мы с тобой далеко друг от друга, хоть от этого и сжимается в тоске моё сердце.
Прости, что пишу карандашом — я сижу у часовни Кингс-колледжа, под сенью её высоких готических стен. Тебе бы понравились старинные витражи часовни — то же умелое сочетание красоты и гармонии цвета, что и в витражах Церкви Сан-Франческо в Ассизи. Я так хотел бы, чтобы ты сейчас был здесь и сидел со мной, любуясь узорной тенью часовни на траве.
Собираешься ли ты записать сказку про рыбака, которую поведал своим сыновьям и нам с Констанс в мой последний вечер на Тайт-стрит?
С взаимной любовью

Роберт.

[21 ноября 1888 г., Тайт-стрит, 16]

Бобби, милый, подобно тому, как ты вспоминаешь вечера в моём доме, я вспоминаю тебя, твою белоснежную, как слоновая кость, кожу и нежные губы, которыми ты так исступленно целовал мои. Не бойся стыда, мой милый мальчик, он очистит твою благоухающую душу и даст ещё сильнее расцвести в ней любви, прекрасной и непорочной. К чему стыдиться своей натуры? Не ты ли говорил мне это однажды, когда месяц поднимался над домом, освещая сквозь окно твоё стройное тело?
Я читал написанные тобою строки и представлял тебя рядом, смеющегося и беспечного эльфа, положившего свою руку на моё плечо. О! Если бы я мог быть художником, равным великому Тициану, я написал бы твой портрет, сделав тебя одним из святых.
Твоё письмо так вдохновило меня, что я вчера смог поставить последнюю точку в своём новом эссе — оно называется «Упадок лжи». Это своего рода протест против жизнеподобия в искусстве, но выраженный в изящной форме диалога, которую я испробовал ещё в «Кисти, пере и отраве». В будущем я хочу выпустить небольшой сборник эссе, что ты об этом думаешь?
Я жду от тебя новостей о газете, которую вы выпускаете с О. Б. Ты не представляешь, как я рад, что вы смогли с ним найти общий язык. Ум зрелых лет и любознательная дерзость молодости — вот два оружия в борьбе с филистерами, дорогой Бобби! Я верю, что у вас всё получится.
Думаю, что вскоре запишу сказку о рыбаке и включу её в свой новый сборник. Мои наполеоновские планы начинают пугать даже меня самого; Констанс смеётся и спрашивает, не пустил ли я ещё корни в свой чиппендейловский стул.
Всегда твой

Оскар.

[25 ноября 1888 г., Кингс-колледж, Кембридж]

Дорогой Оскар, я перечитывал твоё письмо несколько раз и так хорошо его теперь знаю, особенно первые строки, что готов держать перед тобой по нему экзамен. Я бы желал слышать, как ты говоришь их мне прямо сейчас и касаешься меня, целуя. Сегодня мне снилось, что ты приехал в Кембридж читать лекции. Ты веришь в вещие сны?
Даже не знаю, с чего начать. Филистеры, увы, победили в этом раунде — кто-то анонимно решил опубликовать в «Оводе» нелестную статью о самом О. Б. Боюсь, наш замысел приказал долго жить, но я не теряю надежды попробовать себя на журналистском поприще и потому недавно записался в редколлегию газеты «Гранта». Вчера как раз писал для неё статью о реформах в Кембридже. В следующем письме расскажу всё подробнее, а заодно изложу суть моей статьи. В двух словах, увы, не выходит — у ножек моей кровати лежит уже несколько черновиков письма. С утра в голове просто невероятный сумбур.
Я полностью поддерживаю твою мысль о сборнике эссе. Ты знаешь, как мне нравятся твои критические заметки в журналах, но это много лучше.
Хаотическим выходит моё послание, но я должен собираться на занятия — пишу, ещё пребывая в постели. Вечером валюсь с ног от усталости и засыпаю прямо за столом, так что, кажется, я приобретаю дурную привычку писать карандашом.
Всегда твой

Роберт.

***

Уайльд прочёл письмо, улыбаясь, и положил его в шкатулку к другим письмам, надписанным тем же именем. Он надел халат и поднялся в кабинет, мимоходом заглянув в спальню Сирила и Вивиана. Постояв в густой тени, создаваемой плотно задернутыми шторами, и посмотрев на крепко спящих детей, Уайльд поправил одеяло на Сириле и тихо вышел, закрыв за собой дверь. Спустившись в библиотеку, он сел на низкую тахту и распечатал ещё одно письмо, придвигая к себе светильник и разворачиваясь к окну, завешанному нитями со стеклянными бусинами. Быстро пробежавшись взглядом по короткому посланию, он подумал несколько секунд, взял с одной из полок книгу своих стихотворений и, перенеся с края стола поближе к себе чернильный прибор, написал на титульном листе:

Джону Грею
с надеждой на скорую встречу
от Оскара Уайльда,
пленённого сказочным дворцом,
построенным в саду Великана
(ноябрь, 1888)

Уайльд перечитал дарственную надпись и спустился в кабинет за бумагой, прихватив с собой чернильный прибор.
Пора было познакомиться с этим юным талантливым автором.
А письмо Робби... его он напишет чуть позже.
______
Пак — в фольклоре фризов, саксов и скандинавов — лесной дух, пугающий людей или заставляющий их блуждать по чаще. Он также считается аналогом домового, так как, по поверию, если ему оставлять еду, он может помочь по хозяйству. Робби Росса Уайльд действительно сравнивал с этим волшебным существом («...с лицом проказливого эльфа», — говорил он о Робби).

«...не опоил ли тебя кто-нибудь твоим же волшебным зельем» — аллюзия к шекспировскому «Сну в летнюю ночь». У пака в этой пьесе есть любовное зелье, которым он опаивает других персонажей.

О. Б. — так обычно называли Оскара Браунинга, одного из преподавателей в Кембридже.

«...пленённого сказочным дворцом, построенным в саду Великана» — Джон Грей, один из любовников Уайльда, привлёк его внимание к себе своей сказкой в уайльдовском духе. Потому в стилизации дарственной надписи намёк на одну из сказок Уайльда — «Великан-эгоист».

@темы: фанфики

---

[Кейра, просто Кейра]

Вы уже видели? И вроде бы это реальная книга. Со дня на день поступает в продажу.
Бедный Оскар.

Издательство: Эксмо
Переводчик: Ю. А. Милоградова
Объем: 190 стр.

Аннотация: Перед вами эротический пересказ мировой классики. Дерзкая, остроумная и завораживающая история о Дориане Грее притягивает своей сексуальностью и порочностью.
После публикации романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея» в обществе разразился скандал, так как книгу сочли слишком аморальной. Но лишь теперь она стала по-настоящему провокационной и вызывающей! В ней соединились старомодная викторианская распущенность и сексуальная жажда XXI столетия: «Портрет Дориана Грея» и «Пятьдесят оттенков серого».
На каждой странице эротические сцены, пикантные фантазии и любовь в стиле БДСМ… Такого Дориана Грея вы еще не видели!

Источник: www.litres.ru/oskar-uayld/nikol-odri-spektor/py...

---

[Люченца]

Название: "Надо смотреть только в зеркала"
Автор: Luchenza
Бета:  Halisa aka NaVi
Персонажи: Оскар Уайльд, Альфред Дуглас, Джон Лейн, упоминается Роберт Росс
Жанр: джен
Рейтинг: G
Размер: мини
Написано на заявку: «Есть одно слово, которое сложно сказать. Но скажи его раз - и железная клетка пуста».
От автора: в основу положен эпизод перевода Дугласом уайльдовской «Саломеи».


Шторы задёрнуты; лишь тонкая световая полоса протянулась по зелёной стене. Когда Альфред передал стопку листов тёмной фигуре в кресле, на вазе голубого фарфора отразилась световым бликом запонка.
Было слишком душно для конца августа. Альфред, снимая пиджак и бросая его на курульное кресло, мысленно проклинал привычку Оскара создавать в комнате полумрак. Сев на один из лакированных стульев, он непринужденно забросил ногу на ногу, вертя в руках канотье.
Работа была долгой и трудной, сомнения никак не желали покидать голову, умеряя внутреннее ликование. Бумага ручной выделки, покрытая убористым почерком, в руках Оскара смотрелась слишком хорошо для её порчи карандашным неодобрением.
Альфред не хотел признавать очевидное: Саломея не желала для него танцевать. Этот изысканно-сложный французский язык не снял для Альфреда ни одного из её покрывал.
Уайльд курил, читая. Ему будто совершенно не мешала темнота, вуалью наброшенная на гостиную. Альфред следил за ним, всё крепче сжимая канотье. Нестерпимо хотелось выпить вина... да хоть чего-нибудь.
— Как тебе?
Уайльд не ответил, но морщинка обозначилась меж его бровей. Зашевелились губы, проговаривая беззвучно фразы. Оскар выглядел так, будто был крайне недоволен тем, что он видел на бумаге, и Альфред отвернулся, с досадой бросая канотье на тахту.
Он возненавидел разом портрет над камином, надменно взирающий на него из-под полуопущенных оскаровских век. Он возненавидел белую руку Уайльда, расслабленно свисавшую с подлокотника. Он возненавидел этот палец, подчёркивавший ногтем каждую неправильную строчку перевода. Альфред вытер лоб и возненавидел себя за то, что нервничал и потел — ведь на самом деле ему совершенно всё равно, что скажет Оскар. Что ему Оскар? Почему его должно волновать, что скажет Оскар?
«Я — не один из твоих оксфордских мальчиков. Я равный!»
Уайльд положил листы на столик, неторопливо стряхивая сигаретный пепел в мраморную чашу пепельницы. Он медлил, печальный и разочарованный.
«Я тоже гений».
— Бози, мой милый, мне очень жаль, но...
И Альфред вскочил, сжигаемый яростью.

***

17.11.1893
Оскар, как сейчас обстоят дела с изданием «Саломеи»? Я наслышан о последних событиях от Обри, который в красках описал, как на него день за днём проливается дождь из телеграмм. Тем не менее и он не знает, к какому соглашению вы с Альфредом и Лейном пришли.

Роберт.

Уайльд перехватил трость левой рукой, открывая дверь, которая вела в часть здания, принадлежащую издательству «The Bodley Head». Споткнувшись о низкий порожек, он с неудовольствием переступил его и обошёл стол, боком примыкавший к стене. На Уайльда никто и не взглянул, и он беспрепятственно проник в святая святых этого шумного, беспорядочно заставленного разномастными столами места — в кабинет Джона Лейна. Издание его, Уайльда, многострадальной пьесы целиком и полностью зависело именно от этого человека.
Сам Лейн сидел прямо на столе, читая какие-то бумаги, нагроможденные высокой стопкой рядом с ним. Когда скрипнула дверь, он поднял голову.
— Уайльд! Не ждал вас так рано.
— Поверьте, я сам удивлён, что смог прийти ровно к назначенному часу. Последний раз я являлся вовремя, кажется, на собственную свадьбу.
Лейн отложил просматриваемые документы и, спрыгнув со стола, сел в кресло. Его безбородое молодое лицо мгновенно стало строже и как будто старше.
— Тогда я польщен. Ну что же, к делу? — он жестом предложил Уайльду сигарету, но тот отказался. — Мистер Дуглас выдвинул условие, что его фамилия должна значиться не на титульном листе, а в посвящении. Он отказывается от прав на свой перевод.
— Это не его условие, я сам ему предложил такой вариант, который, безусловно, выгоден нам обоим... Лейн, у вас настолько неудобные стулья, будто вы их держите исключительно для писателей, приносящих плохие романы!
— Почти так и есть, как вы угадали? — Лейн усмехнулся и перешёл в более светлую часть кабинета, садясь и предлагая кресло рядом с собой. Уайльд благодушно рассмеялся, пересаживаясь и прислоняя трость к низкому столику.
— По спинке. Стулья в стиле ампир только для того и пригодны. Итак, Альфред, получается, уведомил вас о своем решении. Превосходно, значит вопрос процентов от продаж мы с вами можем обсудить приватно прямо сейчас.
— Как вам будет угодно, — Лейн отодвинул чью-то рукопись, ставя рядом с собой пепельницу. — Я рад, что всё наконец улажено.
Уайльд улыбнулся, вращая перстень на мизинце. Лейн, уловив краем глаза это движение, покосился на перстень и перевёл взгляд на круглый набалдашник изящной трости, прислоненной к столу, отметив, что сама трость сделана из лучшей слоновой кости.
— Надеюсь, и ссоре вашей пришёл конец?
— Увы. Альфред все ёщё видит себя Аристотелем, предпочитающем истину дружбе Платона. Надеюсь, что скоро он посмотрит в зеркало... Лейн, я вижу в ваших глазах осуждение, нет-нет, не отпирайтесь. Хочу только сказать вам одну вещь. Вы, кажется, знаете французский?
Джон Лейн кивнул, пребывая в легком недоумении от столь внезапного вопроса.
— О, я не сомневался. Сейчас только тот, кто владеет французским, владеет миром. И вы конечно понимаете, как переводится фраза «on ne doit regarder que dans les miroirs».
— Гм. «Надо смотреть только в зеркала». Верно?
— Именно! Именно, мой дорогой Лейн! А знаете, как перевёл Альфред эту фразу из реплики Ирода?
Лейн, заинтересовавшись, отложил сигарету и подался вперёд.
— Не имею ни малейшего представления.
Уайльд вздохнул.
— Он написал в переводе: «Не надо смотреть в зеркала».
Лейн хохотнул, давя окурок в пепельнице:
— Кажется, я понимаю теперь, кто превратил вашу прекрасную библейскую драму в комедию из вашей же реальной жизни.
— Скажу более: в фарс, дорогой Лейн.
Уайльд откинулся на спинку кресла, рассеянно постукивая тростью по полу. Проницательный издатель вторично предложил сигарету и на сей раз не получил отказа.

20.11.1893
Мой милый Робби! Ситуация разрешилась вполне благополучно. Джон Лейн — чрезвычайно приятный собеседник, а превосходные сигареты только увеличивают число его достоинств. Имя Бози перекочевало с титульного листа в графу о посвящении, но не стало от этого смотреться сколько-нибудь хуже, однако сам он, по-видимому, всё ещё раздосадован. Я думаю, что он сжигает мои письма. Робби, будь добр, напиши ему в Вустершир о моём желании скорейшего примирения.
Всегда твой

Оскар.

***
От глубокого блюда на столе пахло яблоками.
Для Альфреда это был самый материнский из всех запахов его родного вустерширского дома; даже в горьком запахе духов матери ему постоянно мерещился аромат яблок из маленького фруктового сада рядом с особняком.
Всё детство Альфреда пропахло яблоками.
Он встал и открыл окно, вдыхая полной грудью ноябрьскую серую морось, освобождаясь от прилива бессмысленной, как ему казалось, сентиментальности. Развернувшись лицом к гостиной, он взял небрежно брошенное на стол письмо и таким же небрежным движением отправил его в камин. Альфред любил красивые жесты и старался не думать, от кого мог перенять часть из них.
Не зная, чем себя занять, Альфред бесцельно бродил по комнате, рассматривал давно знакомые ему вещи, брал в руки безвкусные фарфоровые статуэтки и ставил их обратно на каминную полку, разворачивая поблёкшими лицами к стене. Он взял лежащий на подлокотнике кресла раскрытый сборник стихов и полистал его, не взглянув на обложку. Китс, вне всякого сомнения. Оскар однажды читал ему из Китса наизусть и называл Эндимионом, дарил какие-то драгоценные игрушки и, как он утверждал, себя. Оскар много чего говорил в один из тех вечеров, когда в ресторане занят каждый столик и вокруг слишком шумно, чтобы расслышать действительно важные слова.
Альфред предпочел не услышать.
Стало холодно, и он закрыл окно, снова сев в кресло. Курить не хотелось. Альфреда сковало сонное оцепенение, он устал от ожидания и пожалел, что не послал матери телеграмму. Он уснул, смотря на каминное пламя, в котором сгорело письмо Роберта.
Проснулся он от ветки, стукнувшей в стекло — ветер усиливался. Темнота кралась от углов комнаты к креслу, и камин, не успевший обрести свои реальные черты, преобразился в доброго духа огня, защитника его детства. Было тепло, как под материнским пледом, почти жарко; пахло яблоками и немного — горящими дровами, под руками ощущалось теплое дерево подлокотника и царапина на нём, нанесенная когда-то альфредовой рукой.
Он выпрямился, проводя ладонью по лицу.
Книжная полка темнела в дальнем углу, виднелась лишь золотая вязь корешков. Альфред знал, где стоял сборник стихов Оскара. Два сборника рядом — один его собственный; в кресло Дуглас сел с обеими книгами, укутавшись в каминное тепло воображаемого пледа и ощущая царапину на подлокотнике.
И неважно, что кресла сменили ещё в лето, когда Перси устроился на службу.
Альфред сидел, отрешившись от ненастья за окном, отрекшись на короткие мгновения от отцовской части своей натуры. Читая стихи, он через неравные промежутки времени откладывал сборники и подолгу молчал.
«Гений».
Слово трепыхалось пойманной птицей в голове и не желало слетать на язык.

***
— Папа, расскажи мне сказку.
Вивиан, скучая без болевшего брата, гонял по луже красный кленовый лист с тонкими венами-прожилками и поленницей маленьких веточек на хрупком и хрустком борту. Груз находился в опасности, но мальчик уверенно вел лист палкой, подталкивая его к бордюрному берегу.
— О чем же ты хочешь услышать?
Вивиан обернулся, и палка упала на мгновенно забытый кленовый лист. Уайльд поймал в объятия подбежавшего к нему сына и усадил на скамейку рядом с собой.
— Хочу новую сказку! Я потом расскажу её Сирилу, чтобы он поскорее выздоровел.
Уайльд ласково потрепал Вивиана по русым волосам.
— Тогда я просто обязан придумать сейчас самую лучшую в мире сказку, правда? Ну что же... Ты слышал когда-нибудь историю про Короля Опавшие Листья?
— Нет. А кто это?
— Он жил давным-давно в багряном дворце, чьи стены усыпаны рубинами, как небо звездами, а тронный зал украшен мозаичными анемонами из красной яшмы. Он был грустен, этот король, чело его всегда омрачено было великой печалью, и никому...
— Оскар.
Перед лицом Вивиана возникли ноги в светлых брюках и бежевых, начищенных до блеска туфлях. Уайльд замолк, смотря поверх головы сына на вывеску кафе в доме напротив и не видя её.
— Воистину, Бози, неожиданные поступки — твой конёк. Ты вносишь немного разнообразия в страну, где и погода, и люди чересчур предсказуемы.
— Это комплимент?
— Я не говорил «приятного разнообразия», мой дорогой.
Альфред помедлил и сел рядом с Вивианом, который робко поздоровался и вопросительно посмотрел на отца.
— Я расскажу тебе сказку чуть позже, хорошо? Поиграй пока с мисс Тинклер, — гувернантка, стоявшая неподалёку, по знаку Уайльда подошла и взяла мальчика за руку. Вивиан, уходя, постоянно оборачивался, и Уайльд с грустью смотрел на него, пока они не исчезли за поворотом. После этого он повернулся к Дугласу:
— Бози, ты сведёшь меня с ума. То сжигаешь мои письма с яростью Герострата, то приходишь блудным сыном с рембрандтовской картины. Чего же мне ждать от тебя сейчас?
Альфред пожал плечами.
— Ты не веришь, что я могу раскаяться?
— Верю, ведь ты делаешь это, пожалуй, даже слишком часто, — Уайльд смахнул с колена дубовый лист и встал, поправляя на голове шляпу. Однако он не уходил, продолжая стоять у скамьи, лицом к уходящей вдаль аллее. Альфред видел только его широкую спину.
— Я писал и твоей матери, но не успел получить ответа. Как она?
Дуглас не пожелал сменить тему.
— Оскар, мне вообще не стоило браться за этот перевод.
— Тут есть и доля моей вины, я должен был знать, что твой французский не слишком хорош. Как говорится, «другим прощай часто — себе никогда». Древние были мудрее нас. Что же до «Саломеи»...
— Не будем больше об этом, — перебил его Альфред, противореча самому себе. — Ты прощаешь меня?
Уайльд впервые за время разговора улыбнулся.
— Не будем, раз ты настаиваешь. Пожалуй, лучше пройдемся по аллее и сполна насладимся истинной красотой, подаренной нам природой, после чего вкусим в «Кафе-руаяль» красоты, созданной человеком. Там подают превосходное шампанское, Бози, уверен, ты оценишь.
Они шли рядом, рука к руке; аллея, занесенная листвой, расстилалась перед ними асфальтной лентой. Всё вокруг было в оранжевом и красном: осень мазнула румянцем по детским щекам, охрой — по шуршащей ткани дамских платьев, отблеском тусклого солнца — по набалдашникам тростей и ручкам зонтиков.
— Ты не ответил.
— Мой мальчик, зачем нужен ответ, если вопрос уже пятнадцать минут как потерял свою актуальность?
Альфред взглянул на него снизу вверх. Крупные веснушки Уайльда обычно странно смотрелись на его бледном лице, но сейчас оно, как и лица других прохожих, было гармонично окрашено умирающим ноябрьским солнцем. Уайльд неторопливо и степенно вышагивал, заставляя приноравливаться к своему темпу ходьбы. Люди, двигавшиеся им навстречу, узнавали его, и иные приподнимали шляпы.
От высокой и статной фигуры Уайльда веяло спокойным осознанием своего величия.
— Оскар, у тебя гениальные стихи.
— Ты полагаешь? — ирония так и сквозила в его голосе.
Альфред ускорил шаг.
— Надеюсь, в этом ресторане помимо хорошего шампанского имеется и хороший ростбиф. Я только что приехал и чертовски голоден.
— Ты не разочаруешься, Бози.
Уайльд придержал перед ним дверь, и они оба, множась в зеркальных отражениях, прошли вглубь и исчезли в просторной зале ресторана.
На Тайт-стрит с вяза у окна гостиной упал последний желтый лист.
____
Прим.:
Обри Бердслей — художник, автор иллюстраций к пьесе Уайльда «Саломея». Принимал участие в перепалке по поводу перевода пьесы как наблюдатель.
Роберт Росс — друг Уайльда, его первый любовник и впоследствии его литературный душеприказчик.
Перси — брат Альфреда Дугласа.
«Другим прощай часто — себе никогда» — Публий, «Сентенции».
Тайт-стрит — улица, на которой жил Уайльд.

@темы: фанфики

---

"Each Man Kills The Thing He Loves " Oscar Wilde

[daukus_garota]

Гэвин Фрайдей исполняет песню основанную на фрагменте из текста "Баллады Рэдингской тюрьмы"О.Уайльда.
Думаю, Оскару она бы понравилась

---

[S is for Sibyl]

Название: "Полночь"
Фэндом: RPS
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  opheliozz
Пейринг: Оскар Уайльд/Бози
Рейтинг: G
Жанр: слэш, драма
Размер: драббл
Саммари: Они в который раз пытаются расстаться
Дисклаймер: не властен над судьбою
Предупреждение: слэш
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Писалось в этом году на день рождения Оскара Уайльда.

Вкусить

Кресло. Ты сидишь у меня в ногах. Багряная бархатная обивка. Два полных бокала терпкого красного. Прямиком из Бордо. Ты собираешься в который раз оставить меня. И руки твои на моей лодыжке, и руки мои в твоих волосах.

- Через час у меня поезд.

Поленья в камине гнетуще потрескивают.

-Знаешь, всю жизнь мечтал побыть тобой, обычно это ты уезжаешь, но в этот раз всё, понимаешь? Совсем, Оскар, я забираю себе твоё лицо.

- И так ты забрал у меня всё, что можно, Бози. Всё, что я позволил. Оставь хотя бы имя.

- Нет и никогда! Мне мало, было мало всегда... я устал от твоей рефлексии, от моих сцен, от твоих подарков, от их отсутствия, от чернильных пятен на кончиках твоих пальцев, вот здесь...

Ты чуть оборачиваешься и долгим, немигающим взглядом смотришь на мое обманчиво спокойное лицо, дотрагиваешься до моей правой руки, тянешь за манжет и прикасаешься губами к кончику моего указательного пальца. Твоя поплиновая рубашка хрустит от свежести. Поленья трещат все более и более умиротворяюще. Одной только левой рукой я расстегиваю самую верхнюю пуговицу моего приглаженного темного, словно облитого нефтью пиджака. Я чувствую, как ты лижешь кончик моего пальца, кромку ногтя.

- Я уйду, прямо сейчас и я заберу все.

- Оставь мне память об этом вечере.

- Конечно оставлю, ведь когда ты окажешься один на один с одним только воспоминанием, с одной только вычурной картинкой, забыв мой голос, мое дыхание, холод и блеск этих запонок, что ты подарил мне, тогда ты взмолишься, чтобы я забрал у тебя последнее воспоминание. Но я не сделаю этого, нет, Оскар, твое одиночество должно быть невыносимым.

- Я никогда не прокляну тебя за твои кражи, мое имущество, мои пьесы, мои стремления и чаяния, все это не принадлежит мне, этот ворох исчезнет под давлением времени, а вот память - единственное, что переходит от одного к другому веками, только памятью ты нашёл меня, только память и подсказывает мне эти наверно уже давно сказанные слова.

- Не лги мне, ты боишься, ты тянешь время. И положи свою руку вот сюда, да, на мой затылок, да, спасибо, очень приятно. Продолжай.

- Ты не уйдешь, Бози, веками ты оставался подле меня, облепленный кровавым бархатом кресла, опирался о мое колено и говорил все эти страшные, глупые вещи с обворожительной упрямостью ребенка. Мы с тобой - лишь призраки прошлого, мы здесь по воле судьбы, по чьей-то прихоти, мы несем это бремя как часовой служит свой долг. И потому ты не уйдешь.

- Это ты глуп. Это ты ребячлив. Спустя века я нашел тебя, и ты хочешь сказать, что все мои пытки в одиночестве, что вся моя тоска, и безумие, и жажда – что эти чувства навязаны?! Что ты ценишь во мне кроме имени?

- Твою красоту. Твою жестокость. Твою любовь ко мне, что уступает только твоей самовлюбленности.

- И ты хочешь сказать, что все это картонно, мелочно, навязано тенью далекого незнакомого мне предка? Дотронься до меня еще раз, просчитай мой пульс, поверь в мою юность, поверь в реальность моих слов, этого камина, всего! Поверь, поверь мне...

Ты зарываешься лицом мне в ноги, цепко обхватив за лодыжки, точно боишься, что убегу. Бози. Мой мальчик.

- Поезд.

Я слышу твой хриплый голос, я чувствую влагу, впитавшуюся в вельветовые брючины, зачем ты плакал?

- Тише.

- Оскар, Оскар, не сегодня, не уезжай.

- Разве это не ты собирался?

- В конце уйдешь именно ты, я знаю. Мне шепнул это на ухо призрак.

- Посмотри на часы, видишь? Почти полночь, самое время для нового, только для тебя и меня, начала.

Кресло. Твоя голова мирно покоится на моих ногах. Пурпурная бархатная обивка. Два пустых бокала терпкого красного. Прямиком из Бордо. Мы собираемся в который раз устроить друг другу перемирие. И руки твои на моей груди, и руки мои все еще в твоих волосах.

Ровно полночь.

---

[энтони лашден]

Название: Ivory boy
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: RPS
Персонажи: Оскар Уайлд/Алфред Дуглас
Рейтинг: R
Жанры: драма
Размер: мини
Статус: закончен
Саммари: я все еще помню

txt

«Мы» развалилось на части, и теперь из каждой квартиры этого дома, списанного под снос, выносят последние ценные вещи. Мозолистые пальцы обдирают бархатные драпировки, почерневшие зубы выгрызают позолоту из рам, немытые девушки крадут украшения и с хохотом пачкают их в саже.
«Мы» – втоптано в грязь, растаскано, разорвано, изничтожено.

«Мы» стали смятым платком заката, утопленного в море; «мы» стали сожженным письмом, которое из десяти страниц превратилось в горстку пепла, и наши признания углем измазали десны.
«Мы» – сжались до одной точки, до одного краткого гортанного звука, до болезненного вскрика «нас нет» - мир словно распался на составляющие, из которых «мы» больше не собирается.

«Мы» стали болью, неразделимым монолитом, наглухо спаянными темно-фиолетовыми кусками камня, сдавленными тяжестью земли. Нас раздавило, нас вжало друг в друга без единого шанса на раздельное существование.

Мы смогли уйти друг от друга только после резкого удара, после оглушающего треска раскола, после конца света, закончившегося вспышкой, ослепившей нас обоих. Поврежденные, бесполезные для других, мы оставались предназначенными друг для друга, потому что мои трещины по-прежнему заполнялись только твоими острыми краями.
Режь меня, терзай меня, причиняй мне боль – я готов терпеть что угодно, только бы снова почувствовать тебя в своих объятьях. Я готов пойти на все, лишь бы на моей коже снова оставались шрамы от твоей любви.

Мы заканчиваемся сто лет назад и растворяемся в монотонном гуле посторонних голосов, протекающих сквозь два века. Пятнадцать долгих зим, которые я любил тебя, превращаются в сто сорок восемь часов в этом новом времени, где я, немо глядя на тебя, пытаюсь жестами рассказать о том, чем мы были.
Я не буду тебе лгать, любовь моя. Мы были так близко к богам, что другие люди, озлобленно обдирая нашу одежду, пытались стащить нас к себе в грязь. Только знаешь, лежа в сточной канаве, мы все равно смотрели на звезды.
Мы были.

Мы были самой чистой и самой честной песней, застрявшей в горле нестерпимым хрипом. Мы были вызовом, брошенной перчаткой; мы были запахом пороха, обнаженным мечом – ты брал меня за руку и тянул вперед: «Рази, Орест, рази!».
Мы были против всех; от этой изматывающей борьбы на тебе оставались ссадины – и я раз за разом защищал тебя своим телом. Я шел на любую битву, осененную твоим именем; я поднимался утром и шел на бой, несмотря на то, что ночью был на войне.
И не было орденов, не было лент, благодарственных грамот – был только ты, обнимающий меня за талию и шепчущий «Спасибо».
Мы были вместе.

Навощенная столешница блестит под сливочным мазком солнца; ты протираешь отполированное дерево и поправляешь отрастающую челку, бросая косые взгляды на зеркало на стене.
Утро; пахнет канифолью, розмарином и тобой – делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание. Ты накрываешь рот ладонью, давя сладкий зевок ребенка, который уже выспался, но еще хочет поваляться в постели. Я вырвал тебя из плена сна, я вызвал тебя в этот зал, залитый карамельным светом, и теперь смотрю, как ты, вытянувшись, открываешь окно, впуская улицу в помещение.
Змейка дыма от сигареты проворно прячется в вентиляции, и ты, досадливо морщась, втягиваешь горьковатый дым.

От сигарет у тебя слезятся глаза, и сейчас ты похож на расстроенного мальчика, которого оставили дома вместо того, чтобы забрать в гости. Ты был точно таким же обиженным принцем, поджавшим губы от тоски и скуки. Ты точно так же поднимал глаза вверх, и на щеках оставались рваные тени от твоих влажных ресниц.
Я не мог дышать.
Я не мог жить, пока ты грустил.

Печаль – тонкий изгиб узких губ, сомкнутые ладони, опущенные плечи – имеет на тебя больше прав, чем я. Ты протягиваешь руку к окну, и рукав рубашки скользит вниз, открывая тонкие бесцветные волоски под серебряной цепочкой; не запястья – сложенные крылья. Когда ты разводишь руками, все восхищенно выдыхают: «Ангел…». Ангел, отлитый в бронзе; пшеничные волосы и голубые глаза – на небе все такие, Ганимед, все под одно лекало. Я видел.
Ты огорчаешься, потому что здесь, спустя столько лет, Он настигает тебя. Он ударяет тебя наотмашь, Он колотит тебя и кричит: «Ты позор семьи!», - а ты только и можешь, что надрывно звать на помощь и кричать: «Не тронь меня! Не смей!». Но ты не умеешь постоять за себя, совсем не умеешь. Ты драгоценный металл, который каждый режет по собственному уразумению, и остаются на тебе не легкие прикосновения, а глубокие раны.

Ты был моим мальчиком. Моим изящным, выточенным из тончайшей золотой пластины принцем, который жмурился от слишком яркого солнца. Я не могу забыть, как ты доверчиво жался к моему боку, как тихо стонал, боясь, что услышат соседи, как сцеплял наши пальцы в один неразрывный замок и подносил к губам, покрывая костяшки поцелуями. Я не могу забыть вкус твоих губ после первой чашки крепкого кофе, которая оставляла темные круги на белоснежной скатерти, где ты рисовал мои инициалы. Я не могу забыть, как проваливался твой живот от слишком резкого вдоха, как ты выворачивался под моей жадной рукой и запрокидывал голову, пытаясь через пелену разглядеть потолок.
Я не могу забыть тебя.

Я не знал, что тебе дать взамен своих чувств – что тебе было нужно, любовь моя? Вынул ли я из себя все и положил к твоим ногам или тебе казалось, что осталось нечто утаенное?
Я писал тебе письма, стихи, пьесы. Я дарил тебе книги, цветы, украшения.
Я отдал тебе себя.
Я был твоим.
Только тебе не нужен был такой подарок.

Ты хотел поехать на юг Франции, ты хотел зарыться пальцами в золотых песках, ты хотел пить шампанское и смеяться над пошлыми шутками, и я потакал твоим прихотям, будто не было ничего более важного, чем видеть твою улыбку и держать твою руку.
Помнишь Биарриц?.. Небо, растасканное портнихами на лоскуты, море, разбитое на тысячи нежно-голубых фарфоровых осколков. Помнишь, как над губами скапливались капельки пота, и ты приникал к бокалу, оставляя на тонком стекле отметку своего присутствия? От тебя оставался шлейф: аромат кедрового дерева, тепло раскаленного берега и резкий запах юношеского пота, - и я, словно пес, шел за тобой вслед.

Помнишь, как голос срывался на бесконечное «Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста», которое ты писал своими опухшими губами на моей шее, и казалось, что не было звука громче? В моей жизни был слышен только твой голос. Я всегда слышал только тебя.
Мое тело помнило только твои ладони, мои глаза помнили только твое лицо, искаженное судорогой удовольствия: ты метался подо мной, сбивал простыни в ком и поднимался мне навстречу, прогибаясь в спине. Ты царапал мою спину, ты цеплялся за выморенное дерево, ты страдальчески выпускал из себя стон и сжимал меня, ища близости.
Мы хотели быть одним целым, которое, целуясь, делилось воздухом. Мы хотели спать и просыпаться вместе, мы хотели подолгу смотреть друг на друга, мы хотели…
Мы хотели, чтобы это длилось вечно.

Мой мальчик из словной кости, моя дорогая хрупкая шарнирная кукла, остаток роскоши из другой жизни, где все было так трудно и при этом так невероятно ярко.
В этой жизни я не знаю звука твоего голоса, не знаю твоего имени, не вижу выражения твоего лица, когда ты просыпаешься. Я не могу вытянуть из вязкого янтаря памяти запах твоих волос.
От тебя во мне только и осталось, что ощущение пустоты в ладони. Рука судорожно трогает воздух, стараясь отыскать гладкую поверхность твоего выточенного плеча.

Я не помню, где именно находился мой дом, не помню, как мама поздравляла меня с четырнадцатилетием, но могу рассказать, как скрипела твоя кровать, когда ты с усилием переворачивался на бок и сжимал ладонь в кулак, стараясь защититься от моих чувств. Я помню твои шаги вниз по лестнице, натертой воском, помню запах твоей рубашки: сигареты, белое вино и десять лет обучения в закрытой школе. Я помню твою улыбку, помню мурашки на твоей коже, когда я застегивал тебе запонки.
Единственная история в моей жизни, достойная быть рассказанной, - это ты.

Ты спал беспокойно, ворочался с бока на бок, шумно глотал, задыхаясь от обиды во сне; ты хмурился – я садился рядом и дотрагивался ладонью до твоего лба, разглаживая тонкие морщинки. И не было никого самопожертвования, не было ничего сверхъестественного в том, что я проводил ночи напролет подле тебя. Ради тебя я готов был пожертвовать своей жизнью – ты улыбался мне сквозь толщу сна, словно узнавая мое прикосновение, словно слыша мои признания. Словно был рад, что я нашел тебя посреди твоих кошмаров.
Но наутро, просыпаясь под моей рукой, ты едва ли не зло ее скидывал, вскакивал с кровати и запирался в ванной, чтобы там до красноты раздирать кожу: ты хотел смыть мой запах, мои поцелуи. Ты не знал, что они въелись куда глубже, чем ты мог себе представить. Ты пытался убежать от меня по утрам, но каждый вечер ты возвращался на свое место.
Рядом со мной.

Помнишь Неаполь?.. Потные ладони, пальцы, склеенные с чужими пальцами. Помнишь всплеск воды – и вслед за ним тихое: «Хочу быть с тобой здесь в следующем году». Я хотел быть там с тобой не только в следующем году – во все годы, до скончания вселенной. Я хотел разделить свою жизнь с твоей, но ты молчал в ответ на все эти признания, в ответ на все мои слова.

Ты был моим Соловьем, моей фарфоровой птичкой. Поставить тебя на каминной полке и любоваться тобой, наслаждаться обладанием; снова и снова, как маленькому ребенку, тянуться к тебе и никогда не доставать.
Я сжимал в кулаке тысячи изображений птиц, пытаясь заменить тебя; я слышал не только хруст бумаги, я слышал шелест крыльев, слышал задушенную песню – ты вдыхал жизнь во все. В своем кулаке я чувствовал биение сердца птицы, я чувствовал злые удары клювом по ее новой клетке. В моей руке оставалась только суть птицы: разгневанная песня, зажатая в костях, коже и перьях.
Я был для тебя точно такой же тюрьмой, из которой ты силился вырваться и на полу которой ты оставлял разбросанные письма с признаниями.
Ты любил меня.

Ты любил меня, пускай все говорят иначе – я читал твои письма, перебирал твои слова, я чувствовал кожей то, что творится в твоем испуганном сердце, сжатом в моем кулаке. Ты бежал от меня, глупый, не зная, что мы снова встретимся, что нам суждено сделать последний вдох в одно и то же мгновение.
Ты бежал, потому что тебе было страшно: наша любовь хотела жертв, а ты мог отдать только свой фрак бедным детям. Ты никогда не был щедр, но я прощал тебе. Я воздавал нашей любви за двоих.

В саморазрушении, любовь моя, есть что-то завораживающее; то, что заставляет нас, испытывая нечеловеческие муки, отламывать от себя кусок за куском. Деструкция словно помогает нам, избавившись от всего лишнего – от самообмана, от налета претенциозности, от слоя мертвой грязи, – найти внутри себя нечто настолько невообразимо прекрасное, что оправдывает бессонные ночи, придает смысл сдавленному плачу и не приговаривает к каторге за вывороченные от боли руки.
Я сажу голос до болезненного свинцового шепота. Я раздираю свою грудную клетку, я рву до крови свои губы, я ничему не учусь. Я уничтожаю себя любовью к тебе. Я умираю от этой любви каждую ночь.
И каждое утро я воскресаю только благодаря этой любви.

Запах кофе смешивается с ароматом твоего парфюма.
Знаешь ли ты, что каждый раз, когда я делаю вдох, в моем рту остается привкус поцелуя? Все дышит тобой.
Тьерри Мюглер, «Ангел» - это духи для женщин, но какая разница, если они так подходят тебе: шарф из тонкого кашемира светло-фиолетового оттенка, обмотанный вокруг твоей шеи – это твой запах. Ты пахнешь сиренью, ты пахнешь цветущим яблоневым садом, ты пахнешь молодостью, свежестью.
В этом времени, где ты не знаешь меня, ты такой красивый, любимый, что я часто думаю: а не изуродовала ли тебя моя любовь?.. Может, отекшее лицо, старческие морщины, отяжелевший силуэт – это не старение, это то, как я утомил тебя.

Ты и сейчас пахнешь нашими совместными каникулами в Неаполе, куда мы сбежали от всего мира: солнце разливалось по брусчатке золотым вином из арники, мимо, раздраженно шипя на влажный после дождя асфальт, медленно проезжали экипажи, и ты, вскидывая руку, смеялся им вслед. Время остановилось: ты поворачиваешься ко мне и улыбаешься одной из тех улыбок, от которых внутри меня все замирает. Я могу жить, только когда ты смотришь на меня.
Я могу существовать только рядом с тобой.

Я хочу встать перед тобой на колени и почувствовать твою ладонь на своем виске. Дотронься до меня.
Прости меня. За то, как я мучительно ждал тебя, за то, как я надеялся, что ты придешь, и, находясь в путешествии, куда не берут попутчиков, я искал твой силуэт. Я не могу отпустить тебя.
Я не могу сказать тебе: «Теперь ты свободен. Ты можешь идти». Я по-прежнему жалок, я по-прежнему беспомощен перед тобой.
Я – твой преданный пес, твой слуга, твой раб. Я по-прежнему твой.
Только твой.

Ты обрывал вереск – на твоих пальцах оставалась лиловая пыль, а мне все казалось, что эта пыль – остаток наших чувств: темное пятно, испачкавшее тебя. Больше я ничего не смог тебе дать. Лепестки слизывал морской ветер – ты разжимал ладонь и зажмуривался, делая один маленький шаг вперед, останавливая себя в попытке догнать эти крупицы.
Нам нужны были доказательства, нам нужны были расписки друг от друга в том, что мы будем вместе, нам нужны были клятвы, но мы отдавали только взаимные упреки и острые, как разбитое стекло, письма.

Помнишь, как ты, ближе к концу, морщился от моих прикосновений, как будто я причинял тебе боль? Прости меня за все мои поцелуи, за каждое мое касание. Я делал тебе больно, отыскивая в темноте твои губы, я наносил тебе раны, гладя твое тело, и все твои вздохи превратились в крики о помощи. Ты не мог терпеть нашу любовь, и мы разъехались по двум концам мира, превратив в пепелища наши жизни.
Прости меня, что на несколько секунд я, забывшись, решил, что ты так же сильно нуждаешься во мне, как и я в тебе. Прости меня, что боль, которую мы должны были терпеть вместе, мы терпели порознь.
Прости, что я любил тебя.
Прости, что я все так же, все так же бессмысленно и безысходно.
Люблю тебя.

Я не любил никого, кроме тебя, мальчик с волосами цвета спелой пшеницы, в которых мне хотелось задохнуться. Ты был для меня всем, Альфред.
Ты – все для меня.

Но в этой жизни, ты знаешь только то, какой кофе я пью по утрам.
- Ваш эспрессо, Оскар, - ты ставишь передо мной чашку и поправляешь салфетку.
- Спасибо.
Спасибо тебе за все.


*
Альфред сжимает ладонь.
Повернувшись спиной к Нему, он подносит кулак ко рту и давит во рту горькое: «Оскар».
Альфред больше не имеет права на это имя.
Альфред больше не имеет права на его любовь.

---

Happy St. Patrick's Day!

[Р-р-рЫжаЯ]

Учитывая, что everyone's Irish today, у нас с вами с Мэтром общая родина аж до полуночи! Да и Стивен Фрай недавно в Питер приезжал... Но я не об этом, небольшой презент: несколько фотографий, ранее здесь не встречаемых.
А говорят, в соцсетях толку нет. Там еще карикатур полно - www.facebook.com/OscarWildeAuthor?rf=1682827565...


И, по моему, прелесть:
С праздником!

---

[fandom Foreign classic 2013]

Тут была не согласованная реклама.
Если хотите что-то рекламировать - пишите модератору.
 Лесь.

---

Панегирик Дориану и Оскару

[Р-р-рЫжаЯ]

Лайонел Джонсон - поэт-декадент, друг Уайльда, родственник Дугласа, чьему имени еще подозрительно созвучно крещальное имя воннегутовского Боконона - получив свой экземпляр романа, написал по-латыни хвалу персонажу и автору!

In Honorem Doriani Creatiorisque Eius

Benedictus sis, Oscare!
Qui me libro hoc dignare
Propter amicitas:
Modo modulans Romano
laudes dignas Doriano,
Ago tibi gratias!

Juventutis hic formosa
Floret inter rosas rosa,
Subito dum venit mors:
Ecce homo! Ecce deus!
Si sic modo esset meus
Genius misericors!

Amat avidus amores
Miros, miros carpit flores
Saevus pulchritudine:
Quanto anima nigrescuit,
Tanto facies spelendiescit,
Mendax, sed quam splendide!

Hic sunt poma Sodomorum;
Hic sunt corda vitiorum;
Et peccata dulcia.
In excelsis et infernis,
Tibi sit, qui tanta cernis,
Gloriarum gloria.
Lionellus Poeta

"А в переводе всё это означает: тысячекратное спасибо", - заключает Эллман.
Но если подробнее, вот подстрочник:

В честь Дориана и его творца
Благословен будь, Оскар, почтивший меня этой книгой во имя дружбы. Сочиняя на латыни похвалы в честь Дориана, благодарю тебя. Эта прелестная роза юности цветет среди роз, пока внезапно не явится смерть. Се, Человек! Се, Бог! Если бы только мой гений-покровитель был так же милостив!
Он алчно любит диковинными любовями и, яростный в своей красоте, срывает диковинные цветы. Чем темней его душа, тем великолепней лицо, он лжёт - но как!
Здесь яблоки Содома, здесь сердцевины пороков и сладостные грехи. На небесах и в преисподней слава тебе, понимающему столь многое.
Поэт Лионель

Круто, правда? (:

---

"Русская" пьеса О. Уайльда

[Твой заклятый друг Лесли]

Решила поделиться своим открытием. Любопытно, что натолкнулась на эту информацию при прочтении его писем. Мне стало интересно - как же, мэтр написал что-то про мою родную страну!... Итак, я о "Вере, или нигилистах". Судя по письму к Эллен Терри от 1880 года, написал он её примерно в этот период. Собственно, экземпляр этой пьесы он ей и подарил, и на этом история этого произведения будто обрывается. Её долгое время не хотели ставить из соображений цензуры, впрочем, не буду вдаваться в детали, вики все скажет за меня.

Очень боялась, что не найду ни переводов, ни какой-либо литературоведческой теории, НО
нашлись и переводы - http://lib.rus.ec/b/367938, и теоретические статьи - http://lib.ru/WILDE/wilde0_1.txt

Но самым интересным мне показался этот вариант - В., или н.

Здесь ссылка на скачивание. В начале - вступительная статья, очень подробная и интересная с литературоведческой точки зрения. После - собственно драма "Вера, или нигилисты", первый его драматический опыт.

P.S.: хотя статьи обещают произведение далеко не шедевральное, сама не могу советовать или не советовать его читать. Я думаю, просто познакомиться с ним будет интересно.

---

Разыскивается пьеса

[3ip*]

Дорогие друзья, уповаю лишь на вашу помощь - помнится прошлым летом наткнулась на пьесу про Оскара, написанную на русском языке, автором с очень длинной и как мне запомнилось грузинской фамилией, и теперь нигде и никак не выходит её найти, а пьесса была просто чудесная.
Сюжет такой: Уайлд на закате дней в ссылке в (кажется) Италии, сходит с ума один одинёшенек в полузаброшенном доме без гроша в кармане, в ожидании что Бози его навестит, но вместо этого получает визит от невесты Бози, которая тоже отчаялась в поисках некудышнего жениха. Практическая вся пьеса- диалоги невесты (не помню имя) и Оскара, Бози объявляется под конец, но я не уверена какой был финал...
Была бы очень признательна, если бы кто то смог подсказать хоть какие то зацепки. Спасибо!

---

Владимир Широков. Добродетель и порок

[Иоганн Араго]

ДОБРОДЕТЕЛЬ И ПОРОК

Лицемерие, кажется, на самом деле та дань, которую порок обязан платить добродетели. Оскара Уайльда вряд ли кто посмеет упрекнуть в лицемерии. Скорее всего, он искренне увлеченный полетом собственной фантазии человек, склоняющийся порой к демагогии, прирожденный эстет, доведший эстетический принцип до предела; к тому же мужская нравственность и женская ее разновидность всегда не совпадают по ряду параметров с биологической природой человека.

Серьезной биографии Уайльда на русском языке нет, один только переводной роман о «голубом» поэте «Король жизни». Однако Оскар Уайльд в нашей стране писатель давно признанный. Нет смысла перечислять все достоинства литературного таланта, они и так всем давно известны. Те, кто не удосужился до сих пор прочитать его произведения, имеют возможность познакомиться с ними, что называется, из первых рук, а не в пересказе.

А сегодняшнее наше повествование обязано своим происхождением изданию писем Уайльда, первому на русском языке. Именно в письмах Оскар Уайльд правдиво и безыскусно открыл свою жизнь, не драпируясь (или почти не драпируясь в пленительные одежды эстетизма. Сам писатель недаром обмолвился: «Маска говорит нам больше, чем лицо». Он прав, только вот маска нередко прирастает к коже, и отрывать ее приходится с болью и кровью.

Вглядимся же в живые, искаженные подлинным страданием черты лица автора «Портрета Дориана Грея», не тронутые шармом викторианской морали, и вслушаемся в клокочущую негодованием и презрением исповедь униженного и оскорбленного Индивидуалиста.

Оскар Уайльд, ирландец по происхождению, родился в Дублине 16 октября 1854 года. Его отцу, сэру Уильяму Уальду окулисту и ЛОР-врачу («ухо-горло-носу») было в этот время 39 лет, а матери, Джейн Франческе Элджи, поэтессе с призрачным псевдонимом Сперанца и активной общественной деятельнице - 30.

читать дальше

---

Константин Паустовский. Оскар Уайльд

[Иоганн Араго]

В ноябре 1895 года в Реддингскую каторжную тюрьму был доставлен из Лондона в ручных кандалах знаменитый английский писатель Оскар Уайльд. Он был приговорен к нескольким годам заключения за "нарушение нравственности".
На вокзале в Реддинге вокруг Уайльда собралась толпа любопытных. Писатель, одетый в полосатую арестантскую куртку, стоял под холодным дождем, окруженный стражей, и плакал впервые в жизни. Толпа хохотала.
До тех пор Уайльд никогда не знал слез и страдания. До тех пор он был блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном. Он выходил гулять на Пикадилли с цветком подсолнечника в петлице. Весь аристократический Лондон подражал Уайльду. Он одевался так, как Уайльд, повторял его остроты, скупал, подобно Уайльду, драгоценные камни и надменно смотрел на мир из-под полуприкрытых век, почти так, как Уайльд.

читать дальше

---

Мемориальная аллея Оскара Уайльда. Художник Брюс Уильямс

[Tiresias]

мемориальный вход в тюрьму «Рединг»

+2

на сайте художника